Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Кроме международного положения, говорили и о внутреннем. Из газет стало известно, что в Уфе образовалась какая-то директория из пяти лиц {223}. В нее выбраны были Авксентьев и, между прочим, Н. И. Астров. Последний говорил, что узнал о своем избрании только из газет, но что, судя по этим газетным сведениям, то, что произошло в Уфе, близко подходит к основам соглашения, состоявшегося в Москве между Национальным центром и левыми. Астров высказывал намерение через некоторое время проехать из Екатеринодара в Уфу и там решить, следует ли ему вступать в Директорию. Сам он склонялся, видимо, к этому решению и просил присутствующих, в мере сил, поддержать новую власть. Кадеты, видимо, предварительно спевшиеся, имели в виду провести такого рода резолюцию, хотя собрание было так малочисленно и случайно, что в сущности резолюции его не могли иметь особого значения. Мы с Рябушинским запротестовали. Рябушинский выразил сомнение, чтобы многоголовая Директория, в которой притом социалисты занимали, по-видимому, господствующее положение, могла стать источником власти для России. Я высказывался в том смысле, что ядром государственного возрождения и строительства может быть только Добровольческая армия, но что ее следовало бы возглавить лицом, авторитет коего был бы бесспорен и в то же время был бы популярен среди самой армии. Я назвал великого князя, добавив, что для союзников его имя могло бы быть популярно хотя бы потому, что он первый провозгласил освободительные лозунги войны в обращении к полякам и австрийским славянам. На мои слова никто не отозвался. Но, к моему удивлению, старик Петрункевич, когда в частном разговоре коснулись того же вопроса, сказал: «Если действительно имя великого князя способно одушевить армию и довести нас до Москвы, то я пошел бы на это». В устах Петрункевича такое признание имело свою цену. Как я потом узнал, за несколько дней до того старику пришлось на примере собственной семьи убедиться в том, какие перемены происходят в настроении молодежи. У него был внук, молодой малый лет 26. В недавнее сравнительно время он был левым, чуть ли не эсером. И вот он приходит и заявляет, что хочет ехать в Екатеринодар и поступает в Добровольческую армию. Дед обрадовался. «Только я поступлю под одним условием, – добавил молодой Петрункевич, – если они хотят царя посадить. Если они этого не хотят, то мне с ними не по дороге». Старик был очень озадачен.

Я только потому несколько дольше, чем это само по себе заслуживало бы, припоминаю маленькое совещание в Гаспре, что оно показывает, как в то время мысль еще бродила впотьмах и каждый искал по-своему выхода из положения. В Гаспре собрались самые видные представители к.-д. партии, но видно было, что они совершенно не знали, на чем остановиться.

Я ночевал в Гаспре, и у меня навсегда врезалась в память лунная ночь и волшебный вид, открывавшийся с верхней террасы на море и в противоположную сторону на горы. Ай-Петри, который с нашей горы виднелся издали, окутанный голубой дымкой, здесь казался близким и нависал прямо над нами.

Днем нас угощали великолепными персиками и таким виноградом, какого я нигде не ел в Крыму.

В октябре месяце состоялась поездка в Яссы русских общественных деятелей разных партий {224}. Одно, на чем могли объединиться представители либерального направления и социалисты, это на просьбе к союзникам о скорейшей помощи, а во внутренних делах – на единстве военного командования. Обе группы расходились на вопросе, быть ли единоличной диктатуре или Директории. Самая постановка вопроса была совершенно отвлеченная, ибо ни у одной из групп не было силы и возможности привести свое решение в исполнение. Украина завоевывалась Петлюрой, этим невольным подставным агентом большевиков. Одесса сама по себе была бессильна, а Екатеринодар не мог по отношению к ней и к Крыму предпринимать в то время никаких реальных действий. При общем бессилии, говорить о формах власти было по меньшей мере академическим занятием. Но само по себе бессилие невольно рождало попытки найти какой-нибудь выход из положения, и за неимением практической деятельности, время проходило в бесплодной, но порой ожесточенной полемике и бесконечных заседаниях. Меня звали и в Одессу, и в Яссы, но я никуда не поехал, не видя для себя настоящего дела.

Оставаясь верным своему правилу писать лишь про то, чему я был свидетелем, я не буду говорить здесь о всем, что произошло зимой. В конце ноября я выехал в Екатеринодар по вызову С. Д. Сазонова. В то время предполагалось устроить под его председательством совещание по вопросам внешней политики. Об этом хлопотал Винавер, желавший играть роль, но вскоре он нашел применение для своего тщеславия, ставши министром иностранных дел, эфемерного Крымского правительства. Напоминаю, кстати, что при немцах в Крыму было образовано правительство генерала Сулькевича. При своем возникновении оно заявило о временном своем характере, впредь до воссоединения с Россией. В Крыму были восстановлены органы самоуправления по старой цензовой системе. Когда в Германии произошел переворот и у власти стали социалисты, то в Крыму решили также сделать свой маленький переворот, заставили Сулькевича уйти и образовали коалиционное правительство из кадет и левых. Во главе стали кадеты: Крым, Винавер и Набоков – цвет партии {225}. Те несколько месяцев, что это правительство было у власти, оно представляло жальчайшее зрелище. Оно беспомощно уступало давлению левых, готовило выборы в крымское Учредительное собрание по сложной пропорциональной системе, совершенно не боролись с пропагандой большевизма, которая бесцеремонно развивалась у него на глазах, и цензовые думу и земства заменила самоуправлением по четыреххвостке {226}. В этих думах и собраниях говорили все больше о политике и критиковали Добровольческую армию и менее всего занимались вопросами местного хозяйства. Оно и понятно – легче было болтать, чем поправлять дороги и мостовые, когда казна была пуста. Краткий эпизод Крымского правительства ярко иллюстрировал несостоятельность кадетской политики. Украшение к.-д. партии, Винавер, который раньше тешился званием сенатора, полученного им при Керенском, теперь был упоен званием министра, хотя бы крымского. Ему доставляло детское удовольствие получать от иностранцев конверт с надписью: A Son Excellence [270]… и он не отказывал себе в удовольствии произносить речи и делать декларации не только от маленького Крыма, но и от имени России.

Итак, удовлетворенный этой ролью, Винавер забыл о совещании в Екатеринодаре. Другие лица из числа намеченных не приехали, и сожалеть об этом, конечно, не приходилось. Но мне, в сущности, нечего было делать в Екатеринодаре. Сазонов ехал в Париж; решено было, что я поеду вместе с ним ему на помощь. Я выехал неделей раньше его в Ялту, но по дороге заболел «испанкой» и возвратным тифом и так ослаб, что до половины февраля нечего было и думать о путешествии.