Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Камбон закончил свой великий труд по преобразованию долга, предложив и проведя закон о капитализации пожизненных рент; бумаги должны были быть представлены нотариусами и сожжены, подобно контрактам. Капитал, когда-то выплаченный владельцем ренты, превращался в запись и давал вечные 5 %. Однако из уважения к старикам и людям, не имевшим большого состояния, которые именно для того купили пожизненную ренту, чтобы удвоить свои средства, были оставлены умеренные ренты с соразмерением к летам владельцев. Люди от сорока до пятидесяти лет сохранили нетронутой ренту в 1500–2000 франков; от пятидесяти до шестидесяти лет – в 3000–4000 и так далее до ста лет ренты в 10 500 франков. Если рента превышала эти цифры, то излишек капитализировался.

Поистине, нельзя было отнестись с большим вниманием к маленьким состояниям и старости; между тем ни один закон не подал повода к стольким жалобам, и за разумную и гуманно проведенную меру Конвент подвергся большим нареканиям, нежели за страшные меры, ежегодно свидетельствовавшие о грозной диктатуре. Биржевые игроки были крайне недовольны, потому что закон требовал – для признания рентных бумаг действительными – свидетельства жизни владельцев, а тем, у кого были бумаги эмигрантов, сложно было добыть такие свидетельства. Поэтому биржевые игроки, считая себя обиженными этим условием, подняли от имени стариков и больных большой гвалт: они кричали, что не оказывается уважения ни старости, ни бедности, уверяли владельцев рент, что им никогда не заплатят, потому что операция и сопряженные с нею формальности повлекут за собой бесконечные проволочки. Однако ничего такого не произошло. Камбон потребовал изменения некоторых статей декрета и постоянно лично бывал в казначействе, так что вся работа производилась с необыкновенной быстротой. Все владельцы рент, жившие своим собственным доходом, а не спекулировавшие чужими бумагами, стали получать, что им следовало, без малейшей задержки.

Одновременно с этими полезными реформами не прекращались репрессии. Закон, изгонявший бывших дворян из Парижа, укрепленных городов и с побережья, подавал повод к бесчисленным притеснениям. Различать настоящих дворян теперь, когда дворянское звание стало бедствием, было не легче, нежели в те времена, когда оно составляло лестное отличие. Простолюдинки, бывшие замужем за дворянами и овдовевшие, а также люди, купившие должности, давшие им титул, протестовали, требуя, чтобы их избавили от знака отличия, которого они прежде жадно домогались.

Комиссары Конвента пользовались своей властью с крайней строгостью, а некоторые предавались чудовищным, безумным жестокостям. В Париже тюрьмы наполнялись каждый день всё больше. Полиция Комитета общественной безопасности наводила на всех ужас. Начальником ее был назначен некто Герои, который имел в своем распоряжении целую стаю агентов, вполне достойных его. Одни шпионили; другие, снабженные тайными приказами, производили аресты то в самом Париже, то в провинциях. На каждую экспедицию им выдавались определенные суммы; кроме того, они требовали денег с арестантов и жестокость довершали грабежом. Все авантюристы, составлявшие революционную армию и недавно распущенные или выгнанные из ведомств Бушотта, перешли в эту полицию и стали еще опаснее. Они отирались всюду; на гуляньях, в кофейнях, в театрах посетители каждую минуту могли подумать, что за ними следует или подслушивает их кто-нибудь из этих инквизиторов. Благодаря их усердию число подозрительных дошло до семи или восьми тысяч в одном Париже.

Тюрьмы уже не имели того вида, что в начале. Богатые уже не платили за бедных, люди всех убеждений и званий уже не вели там на общих началах довольно приятную жизнь, утешая себя в заточении удовольствиями, доставляемыми искусствами. Такую жизнь нашли слишком сносной для так называемых аристократов. На том основании, будто подозрительные пользуются роскошью и изобилием, тогда как народ посажен на рационы, решено было изменить порядки в тюрьмах. Устроили столовые. В больших залах арестантам подавалась отвратительная и нездоровая пища, за которую с них брали большие деньги. Им уже не позволялось покупать себе ничего съестного. Делались обыски, у узников отбирали ассигнации, так что они лишались всяких средств доставить себе какое-нибудь облегчение. Они даже не могли свободно видеться и жить вместе; к пытке одиночества присоединялся страх близкой смерти, которая с каждым днем становилась неминуемее.

После казни эбертистов и дантонистов Революционный трибунал стал казнить до двадцати человек разом. Между прочими казнили Мальзерба с его семьей и всеми родными, всего около двадцати человек. Почтенный старец, глава этого рода, встретил смерть со светлым спокойствием мудреца. Он споткнулся, когда шел к эшафоту, и с улыбкой заметил: «Дурное предзнаменование! Римлянин вернулся бы домой». За Мальзербами последовали двадцать два члена парламента. Тулузский парламент почти весь погиб на эшафоте. Наконец, бывшие откупщики были отданы под суд за давнишние торги с казной. Было доказано, что контракты эти заключают в себе обременительные для государства условия, и Революционный трибунал казнил откупщиков за то, что они наживались на соли, табаке и прочем. В число этих жертв попал великий химик Лавуазье; он тщетно просил нескольких дней отсрочки, чтобы записать одно открытие.

Импульс был дан: управление, война, казни – всё это шло рядом, в ужасающе стройном согласии. Комитеты, стоявшие в центре всего, правили с неослабевающей энергией. Конвент молчал и только назначал пенсии вдовам и детям убитых солдат, пересматривал некоторые приговоры, истолковывал декреты, регулировал обмен государственных имуществ, словом – занимался маловажными мелочами. Барер каждый день являлся в Конвент и читал доклады о победах. Эти доклады он называл карманьолами. В конце каждого месяца он заявлял, что срок полномочиям комитетов вышел и нужно возобновить их. На это ему с рукоплесканиями отвечали, что комитеты могут продолжить свои труды. Иногда он забывал исполнить эту формальность, и комитеты работали дальше.

В такие часы безусловной покорности иная душа взорвется от накопившегося негодования, и людям, завладевшим деспотической властью, грозит кинжал убийцы. Жил в Париже человек, служивший конторщиком в национальной лотерее. Ему было пятьдесят лет, и звали его Анри Адмира. Он служил раньше в нескольких знатных домах и жестоко ненавидел новые порядки, а потому задумал убить одного из наиболее влиятельных членов Комитета общественного спасения – Робеспьера или Колло д’Эрбуа. С некоторого времени Адмира занимал квартиру в одном доме с последним и всё не мог решить, кого выбрать. Решившись наконец убить Робеспьера, он 22 мая (3 прериаля) отправился в комитет и прождал его весь день в галерее. Не дождавшись, он вернулся к себе домой и притаился на лестнице с намерением убить Колло д’Эрбуа.