Юлиан Шульмейстер - Расплата

Прошло две недели. Черную форму подогнали к фигурам, выдали винтовки, пока без патронов, распределили по отделениям, взводам, ротам. Началась ежедневная учеба: немецкие военные команды, немецкие военные уставы, материальная часть немецкого карабина, автомата, ручного пулемета. Каждый день топают по плацу, в тире стреляют по изображениям советских солдат. В учебном концлагере обучают службе охраны. Объясняет инструктор, что такое зона и как себя должны вести заключенные, как надо их обыскивать, конвоировать, когда и за что следует наказывать, когда можно убить и когда нужно убить.

— В лагерях сидят враги Германии, их жалеть нечего, — поучает штурмфюрер Кунд. — Это во-первых, а во-вторых, вы всегда должны помнить, что отвечаете жизнью за соблюдение установленного порядка. Поэтому, когда охраняете лагерь, для вас не должно быть ни женщин, ни детей, ни стариков, только заключенные. Кто пожалеет врага Германии, тот сам враг Германии.

Вечером курсантам раздали талоны в бордель: завтра — воскресенье.

После ужина к нему, Мисюре, подошел Дриночкин. Прогуливаясь по плацу, разговорились о сегодняшнем занятии в учебном концлагере.

— Знаешь, Коля, эта работа не по мне, — заскулил Дриночкин. — Как это я буду стрелять в женщин и детей? У меня рука не поднимется на такое: не то что человека — кролика не забил, курицу не зарезал.

— А ты как хотел? — насмешливо выясняет у Дриночкина: — Жратьт ездить в бордель, а работать — где и как хочется. Нет, парень, у немцев это не пройдет.

— И ты сможешь убивать невинных? — спросил Дриночкин.

Убивать невинных! Об этом не думал, сызмальства усвоил отцовскую истину: «Хочешь жить — старайся только для себя. Другие тоже норовят за твой счет поживиться». Так же воспринял инструктаж штурмфюрера Кунда. Конечно, одно дело — нажиться, другое — убить, но тогда отмахнулся от этой мысли и теперь гонит прочь.

— Не придется стрелять, — отделывается от Дриночкина. — Главное — чтобы был порядок.

— Можно довести человека до того, что сам себе пожелает смерти, — вспоминается Дриночкину недавняя жизнь. — А если ребятенок по недомыслию подбежит к забору, значит, и в него стрелять?

— Ну что ты ко мне привязался? Чего пристаешь? Не Дриночкин, а зубная боль. Лучше думай о завтрашнем борделе.

— Значит, будешь стрелять! — пе унимается Дриночкин.

— Буду! И ты будешь! — злится на нытика. — Попробуй не выполнить приказ и не выстрелить! Память у тебя куриная, забыл, как подыхал в лагере и жрал дерьмо. Я подыхать пе согласный и тебе не советую.

— А может, попроситься на другую работу? — цепляется Дриночкин за несбыточную надежду.

— Ты что, в колхозе? — смотрит на него с издевкой. — Нет, милок, не подходит тебе эта работа — прикончат для науки другим. Могут смилостивиться и отправить обратно в лагерь.

Через несколько дней привезли под конвоем курсанта. Лицо в кровоподтеках, одежда — лохмотья, руки связаны проволокой. Выстроены на плацу три роты курсантов, перед строем — начальник школы гауптштурмфюрер Мюллер, за ним — связанный под конвоем двух немцев-эсэсовцев.

— Этот большевик хотел обмануть германское командование и с оружием в руках бежать к партизанам, — сообщает Мюллер. — Сейчас он будет наказан. Вы должны на это посмотреть и запомнить.

Подъехал к строю грузовик с открытыми бортами, в кузове возвышается бревно с перекладиной, свисает петля. Подняли в кузов курсанта, поставили на табурет, набросили на шею петлю. Стоит и молчит: то ли чем-то забили рот, то ли нет сил вымолвить слово. Подошел к виселице немец-цугвахман, сильным ударом выбил табурет из-под ног. Дернулся курсант несколько раз и повис на веревке.

Вот так заканчивались побеги из школы, а следователю не ясно, почему не бежал?

— Почему не бежал? — повторяет Мисюра вопрос. — Уже рассказывал, как повесили курсанта, который пытался бежать. Скажете, что нельзя спасать свою жизнь чужими жизнями? Вы правы, но поймите и мою правду. Я ведь рассказываю не о сегодняшнем Мисюре, а о том, из 1942 года. Тот струсил, бежал от смерти в полицаи и в вахманы и по этой самой трусости не думал о будущем, мечтал спасти свою шкуру, никому не причинив зла.

— И долго об этом мечтали? — выясняет Харитоненко.

— Долго! — отвечает Мисюра, будто не понимает иронии следователя. — Пока изучали теорию, ничто не мешало мечтать. Вспомните, как до войны изучали противогаз, а химическая война не наступила. Мало ли что можно изучать, а для жизни оно оказывается совершенно ненужным.

— Правильно рассуждаете, — похвалил Харитоненко. — Но после теории у вас была «производственная практика». Это уже не мысли, а действия. Преступные действия, связанные с убийствами ни в чем не виновных людей. Как отнесся к этому тогдашний Мисюра? Тоже отсиживался, никому не причиняя зла?

— Вы можете не поверить, но именно так получилось, — спокойно отвечает Мисюра. — Во время практики ничего плохого не делал, никого не убивал. Не буду брехать, не знаю, как поступил бы, если бы, как других курсантов, послали охранять и ликвидировать гетто. Мне повезло: с Лясгутиным и Дриночкиным, был послан в Ленчну охранять зерносклад. Никто на нас не нападал, и мы отсиживались.

— В Ленине было гетто?

— Было. Только мы не имели никакого отношения к гетто, его охраняла польская полиция.

— И вы не принимали участия в уничтожении узников гетто Ленины?

Ясно, почему спрашивает. Вспоминается очная ставка с Коршуновым. Мог еще кто-то показать об участии в расстреле. Пусть показывают, эту кровь он на себя не возьмет. Коршунов и другие не могли точно запомнить, кто там участвовал: прошло почти сорок лет. К тому же, это не настоящие свидетели, а фашистские пособники, убийцы. Их только спроси — на кого угодно и что угодно покажут. Нет, Лениной меня укусить не удастся.

— Понимаю, гражданин следователь, имеете в виду очную ставку с Коршуновым. Он-то отбыл наказание, но этому свидетелю никогда не отмыться от пролитой крови.

— А какой у него интерес оговаривать вас, раз уже отбыл наказание за свои преступления?

— Прямой интерес! Может, половина его мокрых дел еще висит в воздухе.

— Ах, Николай Иванович, вам опять чудится сделка. Значит, мы не трогаем того, что висит в воздухе, а Коршунов за это оговаривает вас?

— Я такого не говорил, но Коршунов не упустит возможности доставить вам удовольствие и показать себя патриотом. Ради этого наговорит на кого угодно.

— До чего же все здорово у вас получается. Но может не один Коршунов запомнил, как вы в Ленчне участвовали в расстреле?

— Возможно. Ну и что? Сколько бы ни было Коршуновых, цена их показаниям — грош.

— Смотрите, как бы снова не получилась у вас промашка. Почему думаете, что свидетельствуют только убийцы? Не советую забывать тех, кого убивали.