Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Нет у меня никакого золота!

Тут уж не жалел кулаков. Упрямым оказался еврей — упал и ни звука.

— Надо оказать медицинскую помощь! — плеснул Лясгутин водой из ведра.

Очнулся старик, со стоном выдыхает непонятные слова. Лясгутин нагнулся, погладил старика по голове, подергал за бороду:

— Придется, папаша, твою шикарную бороду поджечь, и ты таки отдашь золото.

— Ищите! — молит старик. — Нет у меня ничего.

Тогда он уже не выдержал такого нахальства, ударил сапогом в живот:

— Давай, гад, золото!

Нагнулся Лясгутин, перевернул старика на спину, замечает шутливо:

— Ты, Колька, немного погорячился, теперь придется самим искать.

Перерыли весь немудреный скарб, изрубили мебель, пол — так и не нашли золота, только бумажные злотые и никелевые монетки. Очень тогда огорчился.

— Получилась осечка! — успокаивает Лясгутин. — Ничего не поделаешь. Мы же шли не в сберкассу.

Хотели еще пошнырять по гетто, но побоялись: вернется Эберталь, не застанет, могут быть неприятности. Да и поляк-полицейский как бы не настучал.

Через два дня на площадь местечка въехали четыре крытых автомобиля. Из одного выскочили десять немцев-эсэсовцев, из остальных — два взвода курсантов.

Шуцполицейский Эберталь сказал своим вахманам:

— Служба в Ленчне закончилась, возвращаетесь под команду своих непосредственных начальников.

Обрадовались: надоела нудная служба. На площади оказались Прикидько, Панкратов, весь их взвод. Не успели побеседовать — штурмфюрер Кунд скомандовал построение. Перед строем курсантов объявил:

— Сегодня проверим на практике, как вы изучили теорию.

Часть вахманов и местных полицейских Кунд послал в оцепление гетто. Другие, в этой группе оказались он и Лясгутин, с немцами-эсэсовцами пошли по домам выгонять евреев на площадь.

В гетто Ленчны каждый день ждали смерти. Когда приехали грузовики со стрелками-молниями, узники поняли: это конец! Не было такого окна, мимо которого прошли бы вахманы, не было двери, в которую не ворвались бы.

Он и Лясгутин гонят евреев на площадь. Всех гонят: согнутых стариков, едва передвигающих ноги старух, женщин с детьми на руках. Стараются: рядом немцы-эсэсовцы, штурмфюрер Кунд следит за работой.

Кунд, как всегда, спокоен, строг и взыскателен. Не понравилось поведение Дриночкина — строго прикрикнул:

— Зачем уговариваешь? Для чего у тебя карабин? Скомандовал — и не проси: приказ есть приказ.

Он, Мисюра, не разводит пустых разговоров: кого пнет, кого ударит прикладом. Лясгутин гонит с шутками и прибаутками. У дрожащей от страха старухи выясняет состояние здоровья, рыдающей женщине советует утереть слезки, чтобы не портить лицо. Следит, чтобы исправно шли, никто у него не отстает.

На улицах гетто свист, улюлюкание, побои и хохот перемешаны с воплями, стонами, плачем.

В одном из домов услышал шорох, идущий откуда-то сверху. Полез на чердак и заметил притаившихся в углу двух детишек. Увидели фашиста, закрыли глаза ручонками.

Девочка заплакала:

— Дяденька! Не убивайте, мы еще маленькие.

Защемило сердце. Ну их к черту! Мог же не заметить.

А если штурмфюрер уже зашел в дом и заглянет на чердак для проверки? Взяла злость за мгновенную слабость, за то, что жиденята попались под руку. Схватил девочку, просунул через слуховое окно, крикнул стоящим около дома эсэсовцам:

— Ловите!

Корчится на мостовой тело ребенка.

— Гут, гут! — эсэсовец схватил девочку за ноги, размахнулся и ударил головкой о стену дома.

Вслед за девочкой бросил мальчика.

Согнали на площадь всех жителей гетто, больше полутора тысячи, приказали сесть на землю. Эсэсовцы отобрали двадцать мужчин, вручили лопаты, штурмфюрер Кунд отметил длину и ширину ямы, приказал копать. Копают мужчины себе и близким могилу, остальные жители гетто молча сидят на земле, прощаясь с жизнью.

Тем временем эсэсовцы и курсанты обедают. Каждый получил хлеб и колбасу, выдали по бутылке шнапса на троих. Выпили, закурили, балагурят. Часа через три, когда евреи отрыли могилу, штурмфюрер Кунд объявил, что пора приступать к работе.

— Раздеться, аккуратно сложить около себя вещи! — командует Кунд могильщикам.

Одни молча раздеваются, безразличные ко всему, другие окаменели от ужаса, стоят недвижимо, третьи рыдают.

Вахманы орудуют плетьми и прикладами — растут горки одежды, голые евреи жмутся к краю могилы. Немцы-эсэсовцы приступают к расстрелу. Падают в яму убитые, корчатся раненые. Кровь и выстрелы, выстрелы, выстрелы.

Стоящие у ямы раз умирают, сидящие и ждущие очереди умирают стократно. Курсантам становится невмоготу — кого-то качает, кого-то тошнит: никогда не видели, чтобы просто так спокойно и безразлично убивали людей, чтобы так лилась кровь. Всячески скрывают свое состояние, сбрасывают в могилу недобитых евреев, гонят новые партии, заставляют снимать одежду.

Когда остались последние четыре десятка узников гетто, штурмфюрер Кунд скомандовал:

— Сейчас будет учебный расстрел, двадцать штук — первому взводу, двадцать — второму.

Отстрелялись курсанты. Вздохнули с облегчением. Дружно засыпали могилу.

Похвалил штурмфюрер Кунд, объявляет:

— Час на отдых. Разрешается экскурсия в гетто, можете на память о своей первой настоящей работе взять сувениры.

Он, Мисюра, с Лясгутиным и Дриночкиным, одной компанией отправились в гетто: привыкли друг к другу.

— Ну как? — спрашивает Лясгутин у Дриночкина.

Тот весь желтый, сигарета в руке дрожит:

— В жизни такого страха не видел.

— А все же стрелял!

— Сам не знаю куда…

— Ну и дурак! — пожурил Дриночкина, хотя самому было невмоготу. — А если бы все так стреляли и евреи продолжали стоять, что тогда? Штурмфюрер приказал бы расстрелять нас вместе с ними.

Уборка произведена, каша съедена, чай выпит. Мисюра шагает по камере из угла в угол, размышляет о предстоящем допросе. Что знает Харитоненко? Мокрых дел не пришьет: давно сгнили свидетели. А в остальном не с него, Мисюры, спрос, не он делал политику. Свидетели… Конечно, тех, которых он спроваживал на тот свет, следствию не воскресить. Но как мог он допустить такую промашку — сбросить со счета вахманов, отсидевших свой срок? Ведь слышал о них, читал в газетах. Как-то не задумывался: жизнь катилась гладко, столько лет прожил Мисюренком, занимал ответственные посты. А у Харитоненко, видно, заготовлен не один Коршунов, и все они завидуют тем, кого обошла Колыма. Небось злорадствует Коршунов, узнав, что ловчиле Мисюре тоже пришло время отвечать. От полиции и вахманской службы не отвертеться, и не от Колымы надо защищаться — от вышки. Значит, пришло время каяться. С Харитоненко надо держать ухо востро, особенно когда начинает советовать, и все же одним советом стоит воспользоваться. Любые показания сегодняшнего Николая Ивановича Мисюры должны быть суровой оценкой преступлений немецкого вахмана Кольки Мисюры. И тогда известный адвокат Златоградский — жена уж его из-под земли добудет — так начнет свою речь: «Граждане судьи! Кольки Мисюры, ставшего по своей невежественности фашистским пособником, давным-давно нет. На скамье подсудимых совсем другой человек — трудолюбивый гражданин советского общества, умный и рачительный администратор, хороший семьянин. В одном допустил непростительную слабость — не хватило сил честно и открыто осудить того, прежнего. Не оправдываю эту слабость. Но вы, конечно, обратили внимание на то, что мой подзащитный не просто давал показания, он участвовал в следствии, был, граждане судьи, вашим помощником в изобличении того Мисюры — фашистского вахмана».