Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Не знаешь, какого побега? — горько усмехнулся Иван Никодимов. — Мы с Николаем договорились бежать и решили тебя звать с собой. Поверили в твою тельняшку, в то, что ты стоящий парень, раз не вешаешь нос.

Не может Никодимов поверить, что моряк, раненный в боях, в лагере проявляющий стойкость, — предатель. Вот и решил объясниться: всякое в жизни случается. Понял Лясгутин, что верзилу одолевают сомнения, возродилась надежда на жизнь, подумал: «Еще посмотрим, кто кого облапошит, кто окажется в дураках!»

— Ты начистоту — и я начистоту, — бьет себя кулаком в грудь. — Да, предложил Николай бежать, я согласился. Сегодня повстречал Николая, хотел подойти — вдруг полицейский. Сам не пойму, как получилось, только я не шкура. Может, Колька еще кому предлагал бежать или по другой причине задержан.

Если бы Лясгутин отрицал разговор о побеге, предательство выплыло бы наружу, но он говорит все как есть. Может, и вправду Николай на свой риск еще кому-то доверился?

— Смотри, моряк! Если сбрехал — замучает совесть, сдохнешь, как последняя гадина.

Отвернулся Иван Никодимов, вздохнул и побрел. Раздирают сомнения: неужели подарил жизнь предателю?

И Лясгутин идет сам не свой. Завтра могут назначить полицейским. Как тогда посмотрит в глаза Никодимову? Один выход — и его… На половинке нельзя останавливаться: и в дерьме измараешься, и не спасешься. Играть — так на всю катушку, иначе ни к чему эта музыка. С таким решением и направился к Мусфельду.

Когда о нем доложили обер-лейтенанту Мусфельду, тот допрашивал Николая Петрова. Прервал допрос, перешел в другой кабинет, вызвал:

— С чем пришел?

— Установил еще одного участника заговора, — доложил Мусфельду. — Опасный, надо брать сразу.

— Молодец, времени зря не теряешь!

Расспросил Мусфельд о том, как удалось разоблачить Никодимова, потрепал по плечу:

— Ловко! Назначаю тебя полицейским! Старайся, и все будет гут. А сейчас с полицейским Мисюрой задержи преступника.

С какой совестью идти за верзилой! А что такое совесть? Ее не мажут на хлеб, не пьют вместо водки. Час тому не знал верзилу, пройдет час — больше не встретимся. За так, кроме смерти, ничего не дают.

— Герр обер-лейтенант! Пленные чуть меня не убили. Не отдадут Ивана… — осекся, встретив насмешливый взгляд Мусфельда. — Не боюсь, неохота помирать зря.

Рассмеялся обер-лейтенант, еще раз похлопал по плечу:

— Помни: собака боится палки! Веди себя так, чтобы всегда боялись тебя. Но поскольку у тебя еще нет палки, с тобой пойдет один немецкий солдат. Один! И ты увидишь, как эта вшивая сволочь станет перед ним на задние лапки…

Хорошо в полиции: спит на мягком, жрет до отвала, одет в красивую форму. Но какой-то червяк грызет душу. Может, стыд, может, страх? В глазах пленных столько ненависти, а обер-лейтенант требует комиссаров, евреев, тех, кто намеревается бежать.

Раскрылась дверь камеры, раздается команда:

— Лясгутин, к следователю!

Снова очная ставка. Снова Лясгутин и Мисюра готовы то изобличать друг друга, то сообща отбиваться от следователя. Цель одна — поменьше взять на себя, побольше свалить на другого.

Харитоненко допрашивает об участии в ликвидации гетто Дрогобыча. Признают только сторожевую службу. Да, охраняли гетто, конвоировали евреев на кирпичный завод, ничего плохого не делали. Да, стерегли во время работы, но на заводе за евреев отвечали мастера, они же, вахманы, в это время скучали. После работы отводили евреев в гетто. Мисюра так и сказал: отводили. Ухмыльнулся Лясгутин: ловко рассказывает — не гетто, а детский садик. Посмотрел бы гражданин следователь, как тогда Колька воспитывал этих деток. На улицах гетто лютовала зима, и Мисюра не мог без смеха смотреть на дрожащих от холода евреев. Для пущего веселья придумал зарядку, заставлял прыгать и бегать. Он, Лясгутин, усовершенствовал эту игру — пел под зарядку одесские песни. Не все евреи прыгали как следует, Мисюра подгонял лентяев кнутом. Правда, несколько симулянтов сдохло. Понравилась немцам-эсэсовцам эта забава, для них Колька устраивал специальные представления.

Поглядывает Мисюра, как Харитоненко записывает его показания, и тоже вспоминает зарядку в дрогобычском гетто. Сам комендант гетто шарфюрер Рингмап похвалил за выдумку:

— Молодец! Правильно работает твоя голова.

— Спасибо, герр шарфюрер, стараюсь! — ответил Рингману, а про себя подумал: «А у вас, герр шарфюрер, голова неправильно варит!»

Почему так подумал? Потому что сам Рингман поступал не так, как требовал от других. Запомнился тот случай: раньше никогда не слышал в гетто игры на скрипке. Зашел в один дом и не поверил глазам: немец играет на скрипке, еврейка сидит за столом и улыбается ему. Он, Мисюра, растерялся, не знает, как быть: вспомнилась наука щуцполицейского Эбертеля. С другой стороны, как понять, что немец для еврейки играет? Может, не немец, а еврей?

Закончил скрипач играть, обратился к Мисюре:

— Герру вахману что-нибудь надо?

Не стал задираться, сказал:

— Услышал музыку, захотелось послушать.

Правильно сделал, что не стал задираться: в то время зашел шарфюрер Рингман. Приказал выйти, сам сел за стол. Он, Мисюра, глазам своим не поверил: комендант сел за один стол со скрипачом и еврейкой. Взяло любопытство, притаился в коридоре. К этому времени уже изучил много немецких слов, необходимых для службы. Не все понял, однако Рингман уговаривал музыканта уйти из гетто, назвал герром Розеном. А тот ни в какую. У него, мол, с женой одна доля, только смерть их разлучит.

— Герр Розен! — сказал комендант. — В ближайшие дни все евреи будут вывезены из Дрогобыча в лагерь, вы — ариец, вам туда ехать нельзя.

— Герр комендант! — ответил скрипач. — По приказу генерал-губернатора Франка состоящий в браке с еврейкой тоже признается евреем.

— Франц! — рыдает еврейка. — Уйди, дай без мук умереть.

— Извините, герр комендант! — сказал скрипач. — Это истерика.

Ничего не ответил Рингман. Мисюра осторожно вышел на улицу.

На следующий день приехала команда эсэсовцев с незнакомым унтерштурмфюрером. Объявлено построение гетто. В строю двести пятьдесят шесть евреев и один немец — Розен. Подошел к нему унтерштурмфюрер, вежливо объясняет:

— Герр Розен! Вы имеете право выйти из строя и поселиться в прежней квартире.

— Герр унтерштурмфюрер, очень признателен за предоставленный выбор. Я предпочитаю остаться с женой и разделить ее участь.

— Ваше право, герр Розен, — едва заметно поклонился унтерштурмфюрер и отошел от него.

Колонна еврейского гетто Дрогобыча двинулась в последний путь, конвоируют солдаты-эсэсовцы с собаками и они, вахманы. Прошли около десяти километров по дороге на Трускавец; в лесу, у большой ямы, унтерштурмфюрер скомандовал: