Юлиан Шульмейстер - Расплата

Следствие приближается к концу, а конца обвинениям не видно. Харитоненко откапывает все новых и новых покойников, к которым он, Мисюра, причастен. Скоро выроет всех, и тогда опустевшие ямы сольются в одну, которая поглотит бывшего вахмана. Изо дня в день Харитоненко углубляет яму-могилу, от нее никуда не уйти…

— Какую же, Николай Иванович, изберете программу? — врывается следователь в безысходные думы.

— Что значат программы одинокого заключенного против мощи всего КГБ! — язвительно усмехнулся Мисюра. — Понимаю свое положение, но удивляюсь, почему вы не поймете, что таким же оно было при немцах. Гитлер захватил всю Европу, дошел до Москвы, уничтожил миллионы людей, а вы без конца спрашиваете, почему с ним не боролся Мисюра, зачем ему покорился. Мне не надо доказывать, что я неправильно поступил, сам понимаю, однако и вам не трудно понять почему.

— Не видите разницы между оккупацией и сегодняшним днем? Тогда вы были один на один с Гитлером, теперь один на один с Советской державой. А задумывались ли над тем, почему теперь, как и тогда, вы одиноки?

— Мне бы ваши проблемы, — иронизирует Мисюра.

— Это не моя проблема, а ваша. Только вы никогда над пей не задумывались. Пришло время задуматься хотя бы над тем, кого вы тогда защищали-спасали и кого теперь пытаетесь защитить и спасти… Не знаете, тогда я скажу. Тогда спасали и теперь спасаете лишь одного человека — себя, остальные вам безразличны. А Гитлер замахнулся не на вас одного, на все народы нашей страны. Каждый, кто мыслил себя частицей народа, не был одиноким. Могли и его уничтожить, он сам шел на смерть, ибо верил, что нельзя уничтожить народ. Многие погибли, а народ победил.

— Что-то не видел таких героев, — не удержался Мисюра. — Это их в кино и в книгах развелось много.

— Потому что не могли видеть, — уточняет Харитоненко. — Смотрели на них глазами одиночки Мисюры. Для вас, «умного», они были «дурни», зря идущие на смерть, не понимающие своего интереса. Забыли, как в производственной зоне Яновского лагеря подпольщики сожгли два цеха и за это тысяча узников с вашим участием была отправлена на смерть в Белзец? На что могли рассчитывать эти герои? На ордена и медали, на славу в кинофильмах и в книгах? А разве не были героями сто двадцать восемь безоружных могильщиков, вступившие в бой с вооруженным до зубов батальоном шуцполиции? Я уже допрашивал вас и о том, как расстреливали последних узников Яновского лагеря, ринувшихся с ножами и камнями на автоматный и ружейный огонь. Выходит, были в лагере герои, совершались подвиги.

— Им было все равно помирать. Может, даже мечтали побыстрее разделаться с муками, — возражает Мисюра.

— Снова вы о своем, — подводит итог Харитоненко. — Наверное, невозможно понять, как рождалась победа, тому, кто думал только о своем спасении за счет других.

— Каждый спасал свою жизнь, человек так устроен, — примирительно заявляет Мисюра.

— Каждый спасал свою жизнь! — с горечью повторяет Харитоненко. «Такова мораль Мисюры, его психология, отношение к жизни. Перейдем к его другу»: — В чем заключалась роль обер-вахмана Сушко во время уничтожения рава-русского гетто?

— Он был нашим начальником, контролировал, лично заходил в каждый дом. Уж этот пострелял евреев… Увидит, что медлят выходить из дома, что кто-то ковыляет, что женщина возится с ребенком, — сразу чик-чирик и готово.

Об обер-вахмане Мисюра сообщает с удовольствием все, что знает: мстит за то, что Сушко сумел сбежать в США, а тут за него отдувайся.

— Значит, в домах и при конвоировании убивали, а вы утверждали, что вместе с Прикидько выгнали всех евреев на площадь.

— Имел в виду всех, кроме убитых Сушко.

— В чем выразилась роль начальника рава-русской полиции во время уничтожения гетто?

— Я видел его только раз, а запомнился на всю жизнь. Целый день ходил с нами по гетто, искал евреев по ямам, на чердаках и в других скрытых местах. Водил нас по украинским и польским домам и, как правило, не ошибался: почти всюду находил еврейских детей.

Еще до ареста Мисюра читал во «Львовской правде», что бывший начальник рава-русской украинской полиции Осидач владеет в Филадельфии собственным домом и активно выступает в защиту прав человека на Украине. Ему бы, Мисюре, такую житуху — не так бы выступал. Интересно, как здесь запел бы этот Осидач!

— Что делали с обнаруженными детьми? — выясняет Харитоненко.

— Известное дело! Возьмет жандарм или полицай такого ребенка за ножки — и головой о стену дома. Сам начальник полиции тоже упражнялся в этом, много детишек убил.

— А вахманы убивали детей?

— Не видел. Я не убивал. Еще раз хочу заявить: действовал только по приказам и по принуждению.

— Свидетель Брович рассказал, как вы в карантине перевернули ванночку с водой, принесенную им для умирающих от жажды, и убили узника, пившего воду. Это вы тоже делали по приказу эсэсовцев?

— Не было такого. Яма с водой могла ему разве что присниться. Немцы строго следили, чтобы там не пили и не ели. Я патрулировал по карантину, видел, как умирали. И ванночки быть не могло: все домашние вещи отбирались при поступлении в лагерь.

— Значит, свидетель Брович наговаривает на вас?

— Не знаю. Сейчас каждому хочется показать себя героем, тогда героев не встречал. Может, этот Брович притащил в котелке какую-то жижу из лужи и из-за нее началась свалка. Если так получилось, я должен был навести порядок, иначе досталось бы самому. Но никогда не убивал человека за то, что он пил воду.

— А убийство старика в гетто Ленины тоже совершили по приказу эсэсовского начальства?

— Гражданин следователь, я уже объяснял, что убийство того старика получилось по глупости. Натравила проклятая баба на стариковские деньги, мы решили его маленько прижать. Старик хлипкий, вот и влипли в историю. Себя не оправдываю, но все же у нас не было намерения убивать человека. Каких только глупостей не делают в молодости…

— Одни убийства совершали по приказу, другие — по молодости и по глупости. Следствием установлено, что на свадьбе Сушко вы уже имели чин обер-вахмана. Как по-вашему, за что его получили?

— Понятия не имею, за что назначили обер-вахманом.

— Я не изменник! — кричит Дриночкин. — Я сражался за Родину! Ранили, взяли в плен без сознания!

— Не кричите, истерики не помогут, — спокойно вразумляет Харитоненко.

— Обидно, очень обидно! — сбавляет тон Дриночкин. — Начал войну на самой границе, под Равой-Русской, с фашистами дрался насмерть… И за это тюрьма!

Долго, со всеми деталями, действительными и выдуманными, рассказывает Дриночкин, как их пограничная застава сражалась в первые сутки войны. И так получается, что всюду он был первый, поднимал в атаки товарищей, пока не контузило. Так же подробно рассказывает о безмерных страданиях в Хелмском лагере. Чувствуется, что это пережил, ничего не выдумывает.