Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Зашел как-то в дровяной сарай и вижу: Прикидько скорчился над свертком и жрет сало. Я все понял. Стал стыдить подлеца, а он — как ни в чем не бывало: «Мое сало, купил». Гляжу на сверток: «Где купил, у кого?» Прикидько глазом не моргнул: «Какой-то человек предложил на улице». Тычу в сверток: «Где твоя совесть?» Он спокойненько посмотрел на сверток: «Такая бумага повсюду валяется. Думай что хочешь, а фактически моя хата с краю».

Харитоненко не раз встречались обвиняемые, твердившие: «Моя хата с краю». Мол, они люди темные, глупые, без понятия. Но почему-то в их хате всегда достаток. Другие люди в эту хату не любят захаживать: не жди приветливой встречи. Хозяева этих хат всегда стоят с краю, ни с кем не ссорятся, по и ни за кого не заступятся, власть почитают. Ту власть, за которой сила, которая может карать. В открытую закон не нарушают, если же можно обойти — обойдут. Они работяги, но для себя, не для общества. Вот почему хозяева «крайних хат» норовят быть в стороне от народного горя, не преминут даже поживиться на нем. Так получилось и когда наступило самое тяжкое народное горе — война! Для патриота сражение — долг, отступление — наука победы; для тех, чья хата с краю, все это чуждо: раз отступают — значит, все развалилось, сопротивляться бессмысленно, выход один — спасайся, кто как может.

В первые дни войны батальон, где служил Прикидько, в составе дивизии спешил к Луцку, на помощь войскам, уже вступившим в сражение. Навстречу бесконечным потоком шли беженцы. Показался отходивший с границы стройбат. Поговорил Прикидько с каким-то строителем (ни звездочки, ни винтовки, только противогаз) и в ужасе шепчет Бопдарчуку:

— Хана! Бежит наше войско без оглядки. Фашистов видимо-невидимо.

— Чего паникуешь! Еще не подошли главные силы, — вразумляет Бондарчук.

— Дурак! Зачем зря ставить голову под пулю? Другой не дадут, — отвечает Прикидько. — За неделю фашист отхватил пол-Украины, скоро ничего не останется. Мы же с тобой украинцы, в чинах не ходили, нам война ни к чему.

Бондарчук врезал по морде: надеялся, что паникер образумится. Не образумился. Вскоре попали под. артиллерийский и минометный огонь, налетели фашистские самолеты — Прикидько исчез. Тогда вспомнился их разговор… «Поздно вспомнил! — констатирует Харитоненко. — Поступил бы иначе — не злодействовал бы Прикидько в Яновском лагере и Бухенвальде…»

Бухенвальд! Как удалось Прикидько скрыть свою бухенвальдскую службу, разработать версию, что был остарбайтом у бауэра Штольца? Коллеги из ГДР проверили. Штольцы, оказывается, погибли в апреле 1945 года во время американской бомбежки. По показаниям соседей, у Штольцев два года работал остарбайт Федька, перед той бомбежкой он исчез. Уже после прихода американцев вновь появился с другим остарбайтом, но ненадолго: через несколько дней во дворе бауэра в кое-как засыпанной яме нашли труп Федьки. Может, Прикидько убил?.. Зачем? Чтобы присвоить Федькину жизнь у Штольца…

Когда Харитоненко изучил все материалы дела Прикидько, версия подтвердилась. Прикидько рассказал проверяющим, как страдал в концлагере, а затем у Штольца. На ропросы отвечал с тупой покорностью: «Какую работу давали, ту исполнял…» Спросили о лагерном режиме — ответил: «Об этом мы без понятия». Проверка закончилась быстро. Наверное, решили, что такой примитив и для нацистов не мог представить интереса.

Степана Прикидько снова призвали в армию, пять месяцев исправно отслужил поваром и вернулся в родную Чабанку с припрятанными часами, золотыми колечками и отрезами. Дома застал полный разор: мать умерла во время оккупации, отец еле дышит, на Николая пришла похоронка, Роман вернулся с фронта калекой. Ничего не осталось от довоенных достатков.

Степан не растерялся: не желая, как он выразился, батрачить на старика и брата-инвалида, с ходу отправился к Анне. Встретились, обнялись, расцеловались. Анна живет с дочкой Леной, в хате полный порядок, в сарае корова, в хлеве поросная свинья. Сама ладная, крепкая.

— Моя дочка? — кивает Прикидько на Лену.

— А то чья!

Погладил девочку по головке:

— Гуляй, а мы с мамкой поговорим.

Выложил на стол отрезы на пальто и на платье, большую цветастую шаль:

— Принимай гостинцы!

Анна накрыла на стол — приготовила салат, принесла холодец, достала бутылку. Не расспрашивает Степан, как жила в оккупации. И о себе не стал распространяться: «Работал у бауэра. Известно, какая она, батрацкая жизнь». Рассказала Аня, кто жив и кто мертв, у кого вернулись с войны, а кто получил похоронки.

Дослушав без интереса, солидно заговорил о будущем:

— Будем, Анна, вместе жить, как положено. Дочка подрастает, должна чувствовать отцовскую власть.

— Давно ждала этого часа, а то ни мужняя жена, ни вдова. Я ведь Ленку обманывала, говорила, что батя убит на фронте, — утирает Анна слезу. — Как ты, Степан, мог бросить меня с ребенком!

— Молодой был, глупый, — убеждает Прикидько. — Помучился на чужбине, узнал, почем фунт лиха, теперь у нас все пойдет ладно.

В тот же день переехал к Анне. Дочке объяснили, что получилась ошибка, отца не убили, а ранили. Пошли в сельсовет, расписались.

Зажили дружно, хозяйственно. Что в колхозе положено, Степан отрабатывает, дома же изо всех сил старается. Несколько раз съездил в Очаков — остался доволен: подкопилось деньжат.

Зашел однажды Василий Петрович, как раз начали ужинать. Степан приглашает:

— Садитесь, батя, с нами вечерять!

— Спасибо! — отвечает старик, присаживаясь к столу. — Я к тебе, Степа, по делу. Роман совсем занемог. На трудодни почти ничего не дают, на его пенсию можно купить разве что дырку от бублика. Надо бы его подкормить.

— Надо подкормить, — соглашается Степан.

— А подкормить нечем, — объясняет Василий Петрович, хотя и так все понятно. — Может, поможешь мучицей: как-никак брат.

— И мне… в колхозе… ничего не дают, — заглатывает Степан одну за другой галушки.

— Оно-то так, однако… — лицо Василия Петровича покрывается красными пятнами.

Анна и Леночка уставились в тарелки: еда не идет в рот.

— Степан! — робко говорит Анна. — Надо бы помочь.

— Сам знаю! — зло обрывает Степан. — Только одного не пойму: я страдал в фашистском лагере, а вы тут так нахозяйничали, что ко мне прибежали за помощью.

— Спасибо, сынок, я пойду, — поднялся отец.

— Подожди, батя! — хмуро промолвил Степан и вышел на кухню. Вернулся через несколько минут, вынес в торбе немного кукурузной муки:

— Возьми! Дал бы больше, самим нечего есть.

Молча взял торбу Василий Петрович и, не простившись, ушел.

Обиделся отец. Больше не ходит к сыну. Вскоре Роман помер.

В хмурый ноябрьский день сорок восьмого года к правлению колхоза подкатил незнакомый «виллис». Через полчаса машина подъехала к дому Прикидько. Начался обыск. Безучастно сидит Степан на лавке, смотрит в окно.