Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Ваша власть, делайте что хотите, не виновен, — угрюмо твердит Прикидько, ковыряясь в черной окантовке ногтя большого пальца.

— Ни в чем не виновны? — переспрашивает Харитоненко.

— Ни в чем! Один раз ни за что посадили и теперь ни за что взяли.

— Ни за что? Вы были осуждены за измену Родине, — напоминает Харитоненко.

— Конечно, ни за что! — Прикидько еще усерднее ковыряется под ногтем. — Поэтому выпустили.

— Выпустили по амнистии, — Харитоненко протягивает определение суда.

Прикидько, не обращая внимания на определение, продолжает свое занятие:

— Не знаю никакой амнистии, пострадал из-за культа. Так и сказали.

— Кто сказал?

— Все говорили.

— Арестованный Прикидько, прекратите ковыряться в ногтях, сидите как следует. Потом сможете остричь ногти.

Положил Прикидько здоровенные ладони на колени, взором в руки уперся, молчит.

— Признаете, что в 1942 году добровольно поступили в школу охранных войск СС?

— Я малограмотный и темный, кончил два класса и один коридор, больше нигде не учился.

— Не два, а четыре. В деле имеется справка.

— Записали для плана, я кончил только два класса.

— Ав школе вахманов СС обучались?

— Не учился!

— Из Хелмского лагеря военнопленных выехали в Травники?

— В Хелмском лагере бедовал, как все. Приехали немцы, посадили в машину и как телят повезли в Травники. А для чего — понятия не имел.

— Ив Травниках ничего не сказали?

— Сказали, что будем немцам служить, а кому жизнь надоела, пусть выходит из строя. Не вышел: был сильно напуганный, не хотел помирать.

— Так учились вы в школе на вахмана?

— Не учился: болела рана, поставили постоянным дневальным.

— Документами и врачебным освидетельствованием установлено, что вы не были ранены.

— Документы со мной не ходили в атаку, написать все можно. Фактически ранили в голову, в Хелмском лагере все видели.

— Почему не осталось шрама?

— Откуда знаю? Должны быть следы.

— Лясгутин и другие находившиеся с вами в Хелмском лагере утверждают, что вы не были ранены.

— Они пусть за себя отвечают, я за себя.

Отвечает Прикидько монотонно, с таким видом, будто не понимает, о чем идет речь. Разглядывая угрюмую физиономию, Харитоненко видит настороженные злые глаза. Этот ведет поединок по-своему: «Мы люди темные, ничего не понимаю, не знаю». Такие для следствия самые трудные: логики они не признают, доказательства отскакивают от них, как горох от стены. Одни так себя ведут до самого приговора, другие — пока не поймут, что от ответственности не уйти. Как себя поведет Прикидько?

— Значит, в школе вахманов не обучались, только дневалили?

— Так точно!

— А принимали присягу на верную службу фашистам?

— Не принимал никакой присяги.

— Прочтите, Прикидько. Если верно записано, распишитесь, — протягивает Харитоненко протокол допроса.

Долго читает Прикидько. Закончил, еще раз прочел. Медленно и старательно расписывается.

Взял Харитоненко телефонную трубку:

— Введите Лясгутина!

Зашел Лясгутин, сел на привычный табурет, приветливо взглянул на Прикидько.

— Здорово, Степа. Давно не виделись.

Не отвечает Прикидько, даже не смотрит на Лясгутина.

На вопрос, в каких он отношениях с Лясгутиным, Прикидько угрюмо буркнул:

— Ни в каких.

— А вы, Лясгутин, что скажете?

— В Хелмском лагере стал лучшим корешем, потом разошлись характерами. Это же типичный кровосос и кулак.

— Жулье! — коротко бросает Прикидько.

— При каких обстоятельствах Прикидько вступил в лагерную полицию? Как стал вахманом? — спрашивает Харитоненко у Лясгутина.

— Увидел на мне полицейскую форму, взяла его черная зависть. А мне не жалко, повел к обер-лейтенанту. Обрадовался Степа и, чтобы втереться в доверие, притащил какого-то кучерявого, доложил, что поймал еврея. Кучерявый оказался турком, но Степу за старательность все же взяли в полицию. Когда приехали немцы отбирать в вахманы, он сразу вылез ид строя.

Прикидько исподтишка разглядывает Лясгутина. Жидкий человек. Тогда не имел настоящего смысла, и теперь не имеет. С кучерявым не разобрался, не захотел возиться, сказал, чтобы сам докладывал обер-лейтенанту. А ему что — доложил Мусфельду, тот приказал привести кучерявого. Легко сказать — привести! Пленные друг за друга стоят, у другого отбили бы, а он придумал, как перехитрить еврея. Каждый мечтал попасть на работы за лагерем и нажраться картошки, вот и предложил кучерявому:

— Пошли в комендатуру, набирают новую команду для уборки картофеля.

Тот обрадовался, побежал, как собака. Привел его в комендатуру, постучался к Мусфельду, рапортует:

— Господин начальник, привел жида!

Кучерявый молчит, глазами сверлит. Злорадно подумал: «Сверли, мне от этого ни холодно ни жарко». Засомневался Мусфельд; может потому, что еврей был больно скуластенький, не кричал, не оправдывался, как это они завсегда делают. «Какой национальности?» — спросил у еврея, а тот бахнул: «Турок!» Решил Мусфельд проверить, приказал Мисюре привести полицейского-татарина. Разыскали татарина. Обер-лейтенант предлагает потолковать с евреем. Затараторил татарин, а еврей повернулся к восточной стене, стал на колени — ала-ла-ла. Мусфельд смотрит с недоумением, татарин козырнул и докладывает: «Точно турок, нашему богу молится». Всех обманул хитрый еврей, один он, Прикидько, до всего докопался, потому что любую работу выполняет как следует. А жулик Лясгутин не сеет, не жнет, а завсегда при жратве и водке. Тогда перед немцами бегал на задних лапках, ни хрена толком не делал, а все нашармака получал, теперь на него клепает. Ничего. Что босяк выложит, на нем и останется. Усмехнулся, спокойненько отвечает:

— Верно Лясгутин о себе рассказал: был полицейским, это точно. А на меня зря возводит напраслину.

— Так служили или не служили в полиции? — повторяет вопрос Харитоненко.

— Не служил!

— О вашей полицейской службе показывает не один Лясгутин, имеются и другие очевидцы.

— Пусть показывают, это их дело.

— Что же, я наговариваю на тебя?! — возмутился Лясгутин.

— Наговариваешь, — отвечает Прикидько.

Лясгутин рассказывает, как в одном взводе обучались в школе вахманов, — Прикидько стоит на своем: «Только дневалил, ничего не делал, ничему не учился».

— Как же тебе присвоили чин вахмана? — усмехнулся Лясгутин.

— Не знаю, всем присваивали.

— Не Степа, а Иисус Христос! — восхитился Лясгутин. Молчит Прикидько, на физиономии — безразличие.

Спрашивает Харитоненко о службе в Яновском лагере, Лясгутин рассказывает, как вместе с Прикидько водили узников на расстрел, как избивали и убивали их.

— Ничего не знаю, на расстрел не водил, — отрицает Прикидько. — Если Лясгутин водил, пусть отвечает.