Юлиан Шульмейстер - Расплата

Оперуполномоченный капитан Шелкуненко составил протокол, предлагает Прикидько одеться.

— За что вы его? — плачет Анна. — Он тихий, смирный, его пьяным никто не видел.

— Перестань! — обрывает Прикидько жену. — Разберутся — отпустят, за мной нет греха…

На допросах Прикидько отрицает вахманскую службу, объясняет без возмущения:

— Люди зря наговаривают, прошу проверить. Страдал в Хелмском лагере, затем перегнали в другой, потом отдали бауэру Штольцу, больше двух лет на него батрачил.

— Вы не работали у Штольца, — говорит следователь. — В наших руках архивы СС и полиции генерал-губернаторства и дистрикта Галиция. Вы меня поняли?

— Зачем мне ваши архивы? Знать их не знаю.

— Вот документ о зачислении вас в школу охранных войск СС в Травниках, а это подписанная вами анкета, — протягивает следователь документы.

— Нечего мне глядеть. Не знаю никаких документов. Не моя подпись, не мой палец.

— Ознакомьтесь с заключением дактилоскопической экспертизы о том, что отпечаток сделан большим пальцем вашей правой руки.

— За деньги можно все написать.

Много дней отрицал Прикидько вахманскую службу. Когда арестованный вахман Самохин на очной ставке заявил, что вместе учились в Травниках и несли службу в Яновском лагере, Прикидько сознался:

— Ну, был сторожем в Яновском, только никому ничего плохого не делал.

— Не сторожем, а вахманом, — уточнил следователь. — В фашистском концлагере мучили советских людей.

— Стоял на вышке. Тех, кто был в лагере, не видел.

— Как долго служили в войсках СС?

— В сорок третьем году фашисты арестовали, увезли в Германию, посадили в какой-то лагерь. Оттуда бауэр Штольц взял на работу.

— За что вас арестовали фашисты?

— Не знаю. Я им ничего плохого не делал.

За службу в охранных войсках СС, охрану и конвоирование узников Яновского лагеря приговорили Прикидько к двадцати пяти годам лишения свободы и направили в исправительно-трудовой лагерь. В пятьдесят третьем пошли по лагерю слухи, что освобождают невинно осужденных. Прикидько нашел грамотея, и тот под его диктовку настрочил жалобу. Все лагерные разговоры Прикидько переделал на свой лад: мол, стал жертвой культа, органы заставили давать ложные показания. Написал грамотей по просьбе Прикидько, что вся его семья сражалась с фашистами, брат Николай убит в бою, брат Роман скончался от ран, он, Степан, был в боях тяжело ранен и мучился в фашистском плену, отец, заслуженный колхозник, остался без помощи.

Пересмотрели дело, все-таки признали виновным, но применили амнистию.

Харитоненко досконально выяснил, как жил Прикидько, вернувшись в Чабанку. Стал еще более молчаливым, замкнутым. На вопросы односельчан, где пропадал, что стряслось, односложно отвечал: «Взяли за культ. Теперь культ закончился, и меня отпустили».

Хорошо живется Прикидько, будто ничего не случилось. В колхозе платят получше, сняли ограничения на домашнюю живность, во дворе полно кур, гусей, уток. Одного кабана режут — два подрастают. Возят на продажу овощи, фрукты, мясо не только в Очаков, но и на одесский Привоз. Выдали замуж дочь Лену. Прикидько не хочет отпускать молодых. Съездил в Одессу, купил камень-ракушечник, привез в Чабанку. Пригласили двух мастеров, да и сам с зятем Иваном стал на подмогу, сложили стены на четыре комнаты. Пришло время звать соседей на мазку. Дом большой, потребуется не меньше тридцати работников. Не решается Степан идти к людям: откажут — позор на все село. Послал Анну, авось ее не обидят. Не ошибся, в Чабанке совестливые люди: как-никак человек пострадал от культа. Родные Ивана пообещали собрать своих родичей.

— Люди к нам отнеслись по-хорошему, и мы должны их не обидеть. Зарежем свинью, сварим борщ, холодец, приготовим кашу с гусятиной, кисель, — предлагает Анна.

— А потом зубы на полку? — зло ухмыльнулся Степан. — Можно и поскромнее. Сварим борщ с рыбой — сват наловит, наготовим котел молочной каши.

— Бегала по людям, просила — и снова на нашу голову позор, — совестит Анна мужа. — Как после этого соседям глядеть в глаза?

— Очень просто! — отвечает Степан. — Как глядели, так и будем глядеть.

Анна разрыдалась. Степан с трудом согласился зарезать пять кур на холодец.

Скучно прошла мазка в новом доме Прикидько. А вскоре и жить в нем стало некому: не захотели Лена с Иваном оставаться у родителей, с двумя чемоданчиками укатили в Одессу. Когда послевоенному Сергею минуло пятнадцать, он тоже уехал к сестре, стал учеником профтехучилища…

После очередного допроса Прикидько в тюремной камере размышляет о прошлом. Как советская власть все испортила. Раньше земля и деньги давали человеку власть, силу, почет, теперь землю не купишь, батраков не наймешь, собственных детей не удержишь.

— В конце 1942 года комендант Яновского лагеря Вильгауз привез в Раву-Русскую два взвода вахманов на четырех грузовиках, — отвечает Мисюра на вопрос Харитоненко. — Когда мы приехали, там уже была тьма полицаев и жандармов. Встретил нас начальник рава-русской украинской полиции, пригласил к столам, поставленным прямо на площади. На столах было полно водки, мяса, колбасы. Согрелись с мороза, Вильгауз объявил построение, поставил боевую задачу. Нашему взводу приказал согнать евреев с двух улиц на площадь, а тех, кто не сможет или не захочет идти, прикончить на месте. Выполнили мы задачу, дальше было, как в Ленчне.

— Расскажите все же, как сгоняли евреев на площадь?

— Быстро согнали. Вильгауз торопил, нам и самим хотелось побыстрее закончить с этим криком и плачем. Цугвахман Мальков разделил еврейские дома между отделениями. Заходили по двое в дом, всех выгоняли на площадь.

— И никто не сопротивлялся?

— Мне выпало работать с Прикидько. В наших домах не сопротивлялись.

— Значит, подавали команду — и евреи шагали на площадь?

— Что им оставалось делать? Тощие, дохлые, мужчин мало, одни старики, бабы, дети. Ну, а Прикидькины кулачища видали…

— Значит, кулаки все же требовались?

— А как же. Чтобы шли и не думали.

— И вы кулаками орудовали?

— Не помню. Вильгауз подгонял нас, мы — евреев, так оно и крутилось.

— Крутилось! До чего же ловко у вас получается, будто рассказываете о товарообороте в своем торге. Спрашиваю, в чем выразилось ваше участие в расстреле узников рава-русского гетто, — вы говорите о столах с закуской и водкой, о кулаках Прикидько. Не советую запускать заигранную пластинку, получится так же, как с Ленчной, Дрогобычем, Наварней и Яновским лагерем. На очных ставках снова станете «вспоминать» и закончите очередным «чистосердечным признанием». Следствие приближается к концу. Может, обойдемся без этой программы?