Эугениуш Небельский - «Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

Идеально сплоченного сообщества священники в Тунке не образовали, хотя – как говорилось выше – оказались способны объединять свои действия с целью улучшения материальной стороны жизни. Разница характеров, привычек, возраста, ментальности, а также различия, связанные с географией приходов и церковной традицией (отличавшейся в Царстве Польском и Литовском генерал-губернаторстве), становилась порой причиной недоразумений, нездоровой конкуренции или конфликтов. «Что ж, здесь собралось духовенство со всех концов страны, и каждый был глубоко убежден в собственной значимости: разумеется, в этой ситуации при взаимном общении не могло не случаться распрей», – писал Новаковский. Наиболее бурным был начальный период, когда то и дело требовали решения вопросы, связанные с совместным существованием: «Так вот, эти совещания ссыльных, так называемые сходы, были ни дать ни взять, миниатюрной копией провинциальных сеймиков. Сходство поразительное. Более того, на одной из первых встреч, когда мы собрались в этом прелестном уединенном месте, где теперь находится наше кладбище […], среди общего гама из кустов (дело было в роще) выскочил коренастый старичок, седобородый и лысый, вылитый шляхтич из романа Сенкевича, и что было мочи выкрикнул: „Вето! Не позволяю!" Кто-то может подумать, будто он сделал это, желая успокоить собравшихся – ничего подобного, старик был свято уверен, что имеет право всем указывать, и все обязаны его слушаться».

Преувеличенным представляется мнение одного из петербургских знакомых ксендза Эразма Ключевского, будто ссыльные священники «привезли в Тунку свои грехи и дурные привычки, распри и свары».

Со временем отношения улучшились, «бунтовщики» пообтесались, а наиболее сложные конфликты разрешали на общих сходах трое выборных судей. Были однако и те, кто игнорировал подобные собрания.

В самом начале своего пребывания в Тунке священники устроили тайную общую часовню, однако от этой идеи пришлось вскоре отказаться. Часовня слишком привлекала внимание начальства, к тому же многие ксендзы были вынуждены преодолевать большие расстояния, чтобы до нее добраться. Поэтому служили по домам, обычно на рассвете, задернув занавески. «Поскольку для совершения службы необходим отдельный уголок, тункинские священники снимали для жилья такие дома, в которых имелось по крайней мере два помещения: первое ( горница ) предназначалось для часовни, а второе – для жилья; летом службу совершали в амбаре или кладовой (чуланке). Алтарем служил обычный стол, накрытый тремя полотнищами конопляной ткани, на которые обычно клали алтарную доску или святые дары, ставили маленький крестик и два деревянных или даже самодельных глиняных светильника с тонкими восковыми свечками».

Ксендз Матрась упоминает, что только полутора десяткам священников удалось провезти в Сибирь литургические сосуды. Многим пришлось теперь изготовлять их собственноручно. Чашу заменял обычный стакан, снабженный металлической или деревянной подставкой, алтарные доски делали из слюды, которой здесь было в избытке, из железа ковали формы для выпекания облаток. Священники сами переписывали необходимые фрагменты миссала, сами шили облачение. Кое-чем также обеспечивал ссыльных иркутский священник. Берестяные банки для облаток, деревянные подсвечники и распятия изготовлял ксендз Наркевич: «я снабжал ими алтари, почти все, сколько их было в нашей колонии». Все это священники скрывали от местных жителей и от чиновников, чтобы избежать проверок и конфискации утвари и облачения. Однако, видимо, такого рода драматические события имели место не слишком часто, поскольку надзиравший за ссыльными капитан Плотников не очень строго относился к запрету на совершение службы своими подопечными. Большей свободой пользовались священники, которые сообща снимали отдельные дома, где могли без особых опасений устраивать алтари и с радостью исполнять свой долг священнослужителей.

«В самом начале я поселился в отдельном, довольно просторном доме вместе с четырьмя своими благородными товарищами, – писал ксендз Наркевич. – Каким же счастьем было узнать о том, что у них имеется алтарь со всем необходимым для Евхаристии, от которой я оказался отлучен на протяжении семнадцати месяцев. Впервые за все это время я подошел к алтарю, чувствуя себя так, как во время своей первой службы. Господь даровал нам величайшую милость, ведь хотя государство лишило нас всяких прав, то есть приравняло к скоту […], Бог послал нам начальников, которые сквозь пальцы смотрели на все это, притворяясь, что ничего не знают о наших алтарях и совершаемых службах».

Иркутские власти действительно подозревали, что тункинский начальник не прилагает всех стараний, дабы воспрепятствовать злоупотреблению доверием и ликвидировать понастроенные ссыльными «катакомбы»; они также располагали доказательствами того, что священники совершают службы, поскольку перехватили письмо доминиканца Филиппа Мокшецкого родным, где он писал о службе за упокой души скончавшегося в начале мая 1868 года двадцатидевятилетнего ксендза Яцека Божима с Виленщины. 1 июля Плотников дал официальный ответ на выдвинутые против него обвинения: «Имею честь сообщить, что в Тунке нет никакой катакомбы. Службу политические ссыльные совершать не могут, поскольку не располагают необходимой для этого утварью, они просто обманывают своих родных, пишут, будто молятся за них, чтобы те присылали им побольше денег». Используя нелестные для поляков аргументы, Плотников защищал и их, и себя. Однако под давлением ряда более поздних доносов был вынужден реагировать более решительно: «а если какой-нибудь сибиряк-мох (москаль) доносит, что священники в таком-то доме совершают службу при закрытых дверях и окнах, он отправляется ночью в указанный доносчиком дом вместе с несколькими своими казаками с целью ревизии, конфискует всю найденную церковную утварь и отсылает ее в Иркутск, в главное ведомство, временно занимающееся политическими ссыльными».

Чтобы избежать трагедии конфискации с большим трудом раздобытых литургической утвари и облачения, предусмотрительные священники пользовались всякого рода тайниками: «[…] сразу после совершения службы они поспешно разбирали свой убогий алтарь и прятали церковную утварь, а именно – облачения, чаши, патены, алтарные доски и переписанные миссалы – в разных укромных местах, например, в стоге сена, на чердаке, в подвале под домом (подполе) или в своей скромной кладовой, среди мешков с мукой и крупами».

Сомнения многих священников, можно ли совершать службу в неподобающих условиях и при отсутствии предписанной Церковью литургической утвари, рассеяли разошедшиеся среди ссыльных слухи, будто сам папа римский, сострадая трагическому положению ссыльных, еще в 1864 году утвердил для них специальную привилегию. Такая информация появилась в прессе. Климович писал в дневнике, что они с большой радостью прочитали об этом в газете «Петербургские ведомости» в 1865 году. Однако уже в 1868 году возникли сомнения и делались попытки проверить информацию через ватиканские связи кардинала Карла Августа Рейсаха, а десять лет спустя – через ксендза кардинала Мечислава Хальку Ледуховского, бывшего архиепископа гнезненского и познанского, прусского узника времен «Культуркампф» [8] «Культуркампф» – период жесткой борьбы правительства Германской империи во главе с канцлером Отто фон Бисмарком за установление государственного контроля над Римско-католической церковью (1871–1887). . Об этом прознали российские чиновники, перехватив в 1879 году корреспонденцию ссыльных священников. 17 декабря того же года ксендз Краевский (тогда находившийся в Галиче Костромской губернии) в письме к знакомому сообщал о мнении польского священника, делегированного в Рим: «[…] еще давно, при жизни благословенной памяти Пия IX, кто-то пустил ложный слух, да еще публично – в газете пропечатал, – будто бы святой отец разрешил находящимся в неволе священникам нарушать любые правила, совершая службу без всякой необходимой утвари, даже без чаш, при помощи любых стеклянных сосудов». «[…] уж не буду говорить о том, как все это происходило в Тунке, уповая на милость и доброту Божью», – заканчивает свой критический пассаж ксендз Краевский.