Эугениуш Небельский - «Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

Болезнь началась с отеков ног, затем – воспаление мозга, и через несколько дней ужасных страданий он отошел в мир иной. На пятый день мы опустили нищенский гроб с его телом в землю, рядом с могилой светлой памяти Качоровского. В тот же день я отслужил службу за упокой души его. Recipiens ex manu Dei lacrimas [Принимая слезы из руки Господа]».

Спустя три года тот же Климович писал: «День 15 апреля начал[ся] для меня неожиданным и неприятным предзнаменованием, поскольку сначала я вынужден был съехать с квартиры, в которой прожил почти два года […]. Я испытал огромное огорчение, столько лет прожив в неволе рядом со своим товарищем и братом по ордену, а теперь будучи вынужден с ним расстаться по причине его похождений с одной […] женщиной, с которой он связался и поселился отдельно. Так сие презренное существо разрушило наше братское сосуществование в изгнании, продолжавшееся с 1863 года аж до 1878-го. На некоторое время я перебрался к товарищам, ксендзу Щепаньскому и Помеховскому, и с ними довольно весело и приятно провел праздники. 21 апреля Пас[ха]». Этим братом был семинарист, доминиканец из Варшавы Ангел Сосновский.

А ожидания поляков той эпохи по отношению к духовным лицам и их служению, особенно в изгнании, были немалыми.

В 1873 году эту тему воспевал в стихотворении «Служение», напечатанном в еженедельном издании «Ты годник Илюстрованы» («Иллюстрированный еженедельник»), в статье «Католическая церковь в Томске» участник январского восстания и писатель Юзеф Адольф Свеньчицкий:

Мы располагаем крайне скудными сведениями о контактах священников с жителями городов, в которых они оказались на поселении. Можно догадываться, что дело обстояло примерно так же, как в Сибири: одни относились к полякам доброжелательно, другие не скрывали неприязни. Например, 1 октября 1876 года львовская газета «Вядомосци Косцельне» сообщала, что много неприятностей выпало на долю жившего в Корсуни, в Симбирской губернии, «единственного поляка, священника» – очевидно, речь шла о ксендзе Владиславе Байковском, которого городская молва обвиняла в учинении большого пожара 28 мая 1876 года, когда в городе сгорело восемьдесят пять домов. Преследуемый, напуганный, он был вынужден бежать при поддержке городских властей. Ксендз же Станислав Матрась вспоминает, что пятеро ксендзов, живших в семидесятые годы в Славяносербске на берегу реки Донец вообще не покидали свои жилища, поскольку на улицах местные жители оскорбляли и оплевывали их. Зато вполне спокойной оказалась ситуация в Великом Устюге Вологодской губернии, который для ксендза Яна Наркевича не был «скучным городом». Однако и здесь ссыльные ксендзы никаких близких отношений с местным населением не заводили, поскольку не ощущали в том особой потребности: «Жители Великого Устюга вежливы и любезны, но большинство наших живет бедно, так что с богатеями мы дружить не можем, да это на сне слишком-то и тревожит». Ксендзов вполне устраивала их собственная среда.

Судя по всему, большинство ссыльных ксендзов не собирались обосновываться в «проклятой» России и всей душой жаждали освобождения. Жили они поодиночке, материальные условия зачастую оказывались хуже, чем в Тунке. Угнетали доходившие до них слухи о кончинах товарищей. Шли годы, для многих непродуктивные, безнадежные, разрушительно действовавшие на психику, в постоянном ожидании более светлого будущего: «Глухо, пусто, даже хуже, чем в Тунке, – писал другу в 1876 году один из ксендзов, – потому что там хоть было с кем общаться, сегодня же о ком ни подумаешь, того нет, и чем дальше, тем хуже, единственная только надежда и вера в Провидение – спасение от отчаяния». «Ты спрашивал, мой дорогой, чем мы занимаемся, – отвечал в том же году товарищу в Галицию другой ссыльный ксендз, – на вопрос сей мне со стыдом приходится ответить, что заняты мы ленью, ленью вынужденной. Жизнь наша – не жизнь и даже не вегетация, а гибель, моральная и физическая». Владислав Байковский, живший в Красной Сосне в Симбирской губернии, жаловался Кероньскому: «Здесь человек не живет, а гниет».

Другой ксендз – анонимно цитировавшийся в польской периодике – с печалью описывал повседневное существование семерых ксендзов, живших в одном доме: «Утром мы встаем в пять, одеваемся, и в оратории [домашней часовне] проводим время до девяти, один другому прислуживает у алтаря, после чего hebdomadarius [10] Недельный дежурный по хозяйству (лат.) ставит самовар и чаепитие продолжается до десяти. Затем hebdomadarius отправляется на кухню, если же требуется почистить картошку, то эту неприятную работу мы выполняем сообща, или беремся за книги, перья или иголку, чтобы заштопать белье и одежду. Я как лучший портной, подгоняю, подшиваю, глажу и привожу в порядок все, что нужно. В двенадцать – обед, который вместе с беседой, папиросами и прогулкой продолжается до двух, затем мы до четырех занимаемся работой, начатой поутру, после чего требник, в это время почтальон обычно приносит письма и другую почту – «Пшеглёнд Католицки» («Католическое обозрение») и ежедневную газету «Век» («Век»), подписку на которую оформили для нас мои прежние ученики. Шестой час – чай, а также чтение писем и газет, при этом случаются всякого рода споры и обсуждения, все это продолжается до десяти; потом обычная молитва и сон. Так мы и проводим дни, один неотличим от другого, без всяких изменений!»

Покидая Империю (с паспортом в одну сторону и запретом на возвращение в Россию), ксендзы отправлялись чаще всего в Галицию, охотнее всего – во Львов и Краков. В общей сложности на эти территории прибыло не менее двадцати пяти тункинских ссыльных. Как правило, они селились при приходах, в монастырях, реже в качестве капелланов в имениях богатой шляхты. Не всегда, вопреки ожиданиям, их принимали с распростертыми объятиями. Вроде бы свои, но чужие; прежде, чем где-то пристроиться, иным приходилось преодолеть немало трудностей не только формальных, бюрократических – бывало, что ссыльные встречали непонимание и недоброжелательность также со стороны священников.