Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Одним из первых серьезных поступков нового правительства была отмена системы этнических удостоверений личности, которые служили смертными приговорами тутси во время геноцида. Но даже без удостоверений, кажется, все здесь знали, кто были их соседи. После геноцида этнические категории стали еще более значимыми и взрывоопасными, чем когда-либо прежде. В Руанде не было полиции и работоспособных судов; большинство руандийских профессионалов-юристов были убиты или сами стали убийцами, и поскольку подозреваемых génocidaires арестовывали тысячами, руандийцы предпочитали сводить свои счеты в частном порядке, не дожидаясь, пока государство встанет на ноги.

Так что — да, убийства были; никто не знает, сколько; но о новых убийствах сообщали каждые несколько дней. Как правило, жертвами становились хуту, а убийц выявить не удавалось. РПФ утверждал, что сажает в тюрьмы сотни недисциплинированных солдат, но из соображения военной секретности эти дела склонны были прикрывать. И это действительно было деликатным делом: например, два солдата были приговорены трибуналом РПФ к смертной казни за убийства из мести, а ведь к тому времени никто еще не предстал перед судом за преступления во время геноцида. И все же ЛИДЕРЫ «ВЛАСТИ ХУТУ» ИЗ ЭМИГРАЦИИ ПРИВЕТСТВОВАЛИ НОВОСТИ ОБ ОТВЕТНЫХ УБИЙСТВАХ ХУТУ В РУАНДЕ ВЫРАЖЕНИЯМИ ВОЗМУЩЕНИЯ, КОТОРОЕ ЧАЩЕ ЗВУЧАЛО КАК ЗЛОРАДНЫЙ ЭНТУЗИАЗМ, — СЛОВНО С КАЖДЫМ УБИТЫМ ХУТУ ИХ СОБСТВЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ УМЕНЬШАЛИСЬ.Хассан Нгезе перебрался в Найроби и снова публиковал «Кангуру», и он, и несчетные другие «беженцы» — памфлетисты развязали безжалостную кампанию, нацеленную в основном на западных дипломатов, журналистов и «гуманитариев», еще громче, чем прежде, заявляя, что это РПФ является истинным геноцидальным агрессором в Руанде.

— Эта банда создала геноцид, а потом они твердят «хуту — тутси, хуту — тутси», и любое убийство для них уже геноцид, — фыркнул Кагаме и добавил: — В одном только Йоханнесбурге совершается больше преступлений, чем во всей Руанде. В Найроби их больше, чем у нас. Я говорю — да, у нас есть проблемы. Я говорю — это некрасиво. Но я говорю — давайте проводить различия. Если мы считаем все одинаковым, то совершаем ошибку.

От внимания новых лидеров Руанды не ускользнул этот парадокс: геноцид принес им большую власть — и в то же время погубил их возможности воспользоваться властью так, как они обещали.

— Мы были вынуждены иметь дело с совершенно новой, иной ситуацией — с тем, чего не предвидели, — говорил Кагаме. — Этот поворот был таким внезапным, а огромность возникших проблем — такой безмерной, что сводить людей вместе и делать страну цельной стало труднее. Вы увидите, что в армии около трети людей, может, чуть больше, лишились своих семей. В то же время людей, которые за это ответственны, не удается эффективно предать суду. Я полагаю, это подрывает изначальную решимость и дисциплину. Это естественно, абсолютно естественно, и это имеет собственные последствия.

Исследование ЮНИСЕФ впоследствии установило, что 5 из 6 детей, которые находились в Руанде во время бойни, как минимум были свидетелями кровопролития, и можно догадаться, что взрослые были защищены от него не лучше. Вообразите, что общая сумма такой разрушительности означает для общества — и станет ясно, что преступление «Власти хуту» было гораздо глубже, чем убийство почти миллиона людей. Никто в Руанде не избежал непосредственного физического или психологического ущерба. Террор был задуман тотальным, длительного воздействия — наследие, которое должно было закружить руандийцев и бросить их, дезориентированных, тонуть в спутной струе воспоминаний очень и очень надолго, — и в этом он преуспел.

Временами я ощущал искушение думать о Руанде после геноцида как о стране безысходной. Кагаме, похоже, никогда не позволял себе роскошь такого пессимистического взгляда.

— Люди не плохи от природы, — говорил он мне. — Но их можно сделать плохими. И можно научить быть хорошими.

Его речь всегда была такой успокоительно здравомыслящей, даже когда он описывал с характерной для него прямотой бесконечные разочарования и непрерывные страдания, которые наверняка поджидают впереди. Он говорил обо всех бедах своей крохотной разгромленной страны как о ряде проблем, которые предстоит решить, и, похоже, наслаждался этими трудностями. Кагаме был личностью редкостного масштаба — человеком действия с острым человеческим и политическим интеллектом. Казалось невозможным найти такую точку зрения на историю страны, где он родился и творил, с которой он еще не был знаком. И там, где другие видели поражение, он видел возможность. Он был в конце-то концов революционером: НА ПРОТЯЖЕНИИ БОЛЕЕ ЧЕМ 15 ЛЕТ ЕГО ЖИЗНЬ СОСТОЯЛА ИЗ СВЕРЖЕНИЯ ДИКТАТОРОВ И СОЗДАНИЯ НОВЫХ ГОСУДАРСТВ В САМЫХ СУРОВЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ.

Поскольку Кагаме не был идеологом, его часто называли прагматиком. Однако этот термин предполагает безразличие к принципам — и он, обладая по-солдатски решительным и строгим умом, стремился сделать своим принципом рациональность. Логика может быть безжалостной, и Кагаме, который появился в безжалостные времена, был убежден, что при помощи логики он сможет выпрямить все, что было кривого в Руанде, что страну и ее народ действительно можно изменить — сделать психически здоровее и тем самым лучше, — и он был намерен это доказать. Этот процесс мог быть некрасивым: Кагаме был готов сражаться против тех, кто предпочитал логике насилие, и, в отличие от многих политиков, говоря или действуя, стремился, чтобы его понимали, а не любили. Так что он четко излагал свою точку зрения — и мог быть замечательно убедительным.

Мы всегда встречались в его кабинете в Министерстве обороны, в большой комнате с прозрачными занавесками, задернутыми на окнах. Он, складываясь в два приема, умащивал свою тонкую, как антенна, фигуру в большое черное кожаное кресло, я садился справа от него на диван, и он отвечал на мои вопросы 2–3 часа подряд со спокойно-безжалостной сосредоточенностью. И то, что он говорил, было важно, потому что Кагаме воистину был значимой фигурой. Он двигал событиями.

Несколько раз, сидя и беседуя с ним, я ловил себя на мысли о другом примечательно высоком и худом борце за гражданские права — Аврааме Линкольне, который как-то раз сказал: «Полагать, что люди честолюбивые и талантливые перестанут появляться среди нас, — значит отрицать истинность того, что говорит нам мировая история. А появляясь, они так же естественно стремятся к удовлетворению своей главной страсти, как делали и другие до них… будь то ценой освобождения рабов или порабощения свободных». Кагаме показал себя весьма эффективным деятелем, добиваясь того, чего хотел, и если Кагаме действительно желал найти самобытное решение для своего самобытного положения, то единственным открытым для него путем было освобождение. Безусловно, так он это и представлял, и я не сомневался, что именно этого он желал. Но всегда наставал момент, когда мне приходилось покинуть его кабинет. Кагаме поднимался, мы обменивались рукопожатием, часовой с саблей распахивал дверь, и я переступал порог, возвращаясь в Руанду.