Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Женщина-тутси говорила: «Наши женщины когда-то собирали средства, чтобы посылать тампоны женщинам РПФ, когда они сидели в горах, а теперь, когда мы воссоединились со своими старыми друзьями-хуту, эти люди смотрят на нас косо, типа, «что это ты все время возишься с этими хуту?» И мы говорим себе: «Мы жили вместе с хуту всю свою жизнь, и мы говорим почти что на одном языке, и мы видели, как наших родственников убивали хуту, но вы — большие расисты, чем мы». Враги у них в подсознании. Их представление о совместном проживании — идея очень теоретическая, СЕЙЧАС ДЛЯ ХУТУ ЖИЗНЬ НАСТАЛА ТАКАЯ, КАК ДЛЯ НАС ДО ПРИХОДА РПФ. ДАЖЕ ЕСЛИ ЖИВЕШЬ ТИХО, ВСЕ РАВНО МНОГОЕ НЕ МОЖЕШЬ СКАЗАТЬ ВСЛУХ, НЕ МОЖЕШЬ КРИТИКОВАТЬ КАКОГО-НИБУДЬ ПОЛИТИКА, ПРИХОДИТСЯ ЖИТЬ В СТРАХЕ.Конечно, у всех хуту теперь есть кто-то в лагерях или в тюрьме, и невозможно отказаться от своего брата, даже если он убивал людей. Так что это настоящая проблема — кому доверять. Но возвращенцы даже не хотят это обсуждать».

Даже сами возвращенцы нередко сетовали на других возвращенцев. Они воображали, что будут единым народом, вернувшимся на родину, но обнаружили, что сюда едут самые разные люди из самых разных мест. Те, кто провел последние три десятилетия в Уганде и назывался руандийцем, в действительности были до мозга костей угандийцами, и называвшиеся руандийцами люди, жившие в Бурунди, тоже казались им чужими. У них было не больше причин считать друг друга родичами, чем у ребенка сицилийцев, родившегося в Аргентине, считать своим родственником миланца, который всю свою сознательную жизнь прожил иммигрантом в Швеции. Адаптацию к жизни в Заире при своенравной диктатуре Мобуту Сесе Секо и в Танзании при авторитарном социализме Джулиуса Ньерере нельзя было считать сопоставимым жизненным опытом. Одни возвращенцы жили во франкоязычных странах, другие — в англоязычных, и хотя большинство по-прежнему хотя бы немного говорили на киньяруанде, многие свободнее чувствовали себя, общаясь на суахили или еще каком-нибудь иностранном африканском языке, на котором не говорили другие возвращенцы.

«Власть хуту» создала мир, где были только «мы и они», и Руанду, как правило, и за границей, и внутри страны до сих пор рассматривали как биполярный мир хуту и тутси. Но затейливая решетка подкатегорий скрывалась под самой поверхностью — только копни. Были хуту с хорошей репутацией и подозрительные хуту, хуту в изгнании и хуту-ЛПВС, хуту, которые желали работать с РПФ, и настроенные одновременно и против «Власти хуту», и против РПФ, — и, разумеется, все прежние трения между хуту-северянами и хуту-южанами тоже никуда не делись. Что касается тутси, среди них были представлены все возможные эмигрантские биографии и языки, и выжившие местные, и пришельцы-возвращенцы смотрели друг на друга с взаимным подозрением; БЫЛИ ТУТСИ ИЗ РПФ, ТУТСИ НЕ ИЗ РПФ И ТУТСИ, НАСТРОЕННЫЕ ПРОТИВ РПФ; БЫЛИ ГОРОЖАНЕ И СКОТОВОДЫ; И ИХ ЗАБОТЫ КАК ТУТСИ-ВЫЖИВШИХ И ТУТСИ-ВОЗВРАЩЕНЦЕВ НЕ ИМЕЛИ МЕЖДУ СОБОЙ ПОЧТИ НИЧЕГО ОБЩЕГО.И, разумеется, было еще множество других подкатегорий, которые накладывались на третьи и могли в любой конкретный момент оказаться важнее. Были кланы и семьи, бедные и богатые, католики, мусульмане, протестанты всех мастей и сонмы более частных анимистов, равно как и все обычные социальные объединения и сообщества, включая мужчин и женщин, которые вступали в браки друг с другом с фантастической быстротой — теперь, когда война кончилась и браки были разрешены РПФ, когда столь многие лишились всех иных форм семейных уз.

От этого голова шла кругом. Даже сами руандийцы не утверждали, что уже во всем разобрались. По большей части они держались рядом с людьми, которых знали по прежним временам, и не особо переживали из-за того, что не заводили новых друзей — при условии, что новых врагов тоже не приобретали. Моему американскому уму казалось, что с точки зрения будущего определенно обнадеживает тот факт, что страна, которая была разрушена безумным желанием сделать так, чтобы каждый ее гражданин обладал в точности такой же идентичностью, что и любой другой, — идентичностью массового убийцы, и не меньше, — отличалась теперь куда большим разнообразием, чем прежде. Но для этого требовалась очень дальняя перспектива. Уровень смешанных браков стал низок, как никогда, записывая еще одно очко на счет génocidaires в новой, официально свободной от этничности Руанде; и не проходило ни дня без того, чтобы «тротуарное радио» не разносило очередное предсказание неминуемого вторжения «Власти хуту» из Заира.

— Говорят, что война выиграна, но для нас слишком многое было потеряно, — сказала мне Одетта Ньирамилимо. После геноцида они с Жан-Батистом усыновили десятерых детей и взяли на себя обязанность лечить выживших детей бесплатно в своей клинике. — Мы чувствуем это своей нравственной обязанностью, — говорила она, — но эти дети настолько травмированы, что мы с трудом понимаем, как им помочь.

После того как их семья была эвакуирована из «Отель де Миль Коллин», Жан-Батист пошел работать в организованный РПФ медицинский центр, где помогали выжившим, а Одетта отвезла троих их детей в Найроби, поклявшись никогда не возвращаться в Руанду. А потом получила известия о том, что некоторые из ее племянников и племянниц выжили.

— Стоило мне это услышать, и я поняла, что должна вернуться, — рассказывала она. — Мы начали разыскивать их и забирать к себе, но удовлетворить все их потребности очень трудно. Один из них — четырехлетний мальчик — весил всего около 8 кг, когда его нашли.

Как-то в разговоре она обмолвилась:

— Однажды мы были в машине, я, Жан-Батист и трое наших детей, и один из них сказал: «Я так рад, что мы теперь все вместе, только мы впятером, и больше никого!» Мы спросили: «Разве вы не рады жить со своими кузенами?» Но они ничего не ответили.

Одетта смотрела на своих детей в бассейне «Серкл Спортиф». Обернувшись ко мне, она сказала:

— Эта жизнь после геноцида — поистине ужасная жизнь.

Плавность и непрерывность, с которыми Одетта пересказывала историю своих прежних злоключений, уступили место прыгающему, как при игре в «классики», ритму свободных ассоциаций, когда она описывала жизнь после трагедии.

— Когда я была еще в Найроби, говоря, что никогда не вернусь, там была группа молодых руандийцев — «пятидесятидевятников», которые впервые в жизни решили съездить в Руанду, — говорила она. — Потом они вернулись в Найроби и говорили о том, как все в Руанде прекрасно и замечательно, и единственной проблемой были выжившие, которые были готовы вечно рассказывать свои истории. Это меня по-настоящему задело.