Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Как только вспышка холеры в Гоме была подавлена, лагеря перестали быть решением беженского кризиса и стали средством его поддержания; ибо чем дольше лагеря оставались на своих местах, тем явственнее была неизбежность войны, а это означало, что вместо того, чтобы защищать людей, лагеря подвергали их непосредственной опасности.

Все два года, 1995‑й и 1996‑й, силы «Власти хуту» в изгнании продолжали свою партизанскую войну против Руанды, налетчики из лагерей скрытно просачивались через границы, чтобы минировать дороги, взрывать мачты электропередачи или нападать на выживших после геноцида и его свидетелей. Вдобавок экс-РВС и интерахамве из лагерей Гомы веером рассылались по окружающей лагерь провинции Северное Киву, где проживает внушительное число заирцев руандийского происхождения, и начали рекрутировать, обучать и вооружать заирских хуту, чтобы те боролись вместе с ними за этническую солидарность по обе стороны руандийско-заирской границы. Вскоре уже вовсю ходили рассказы о том, что рейдеры «Власти хуту» проходят «производственную практику» — нападая на скотоводов-тутси и угоняя их скот — на богатых горных пастбищах региона Масиси в Северном Киву. А к середине 1995 г., когда заирское племенное ополчение организовало сопротивление, о Масиси стали говорить как о зоне военных действий. «Это прямое следствие существования лагерей, — говорил мне офицер безопасности в штаб-квартире УВКБ в Гоме, — а мы ничего не можем сделать, кроме как наблюдать».

Такие выражения беспомощности не были редкостью в среде гуманитарных работников, которые обслуживали лагеря. Например, Жак Франкен из УВКБ, бывший театральный режиссер из Бельгии, инспектор лагерей в Танзании, где содержалось более 400 тысяч руандийских хуту, рассказывал мне, что он лично знает ряд génocidaires из их числа. «Но не требуйте от меня, чтобы я их отделил, — сказал он. — Не требуйте, чтобы я выводил из лагерей преступников и подвергал гуманитарных работников опасности». Он имел в виду — и я слышал это неоднократно, — что до тех пор, пока крупнейшие державы, заседающие в Совете Безопасности и спонсирующие бо́льшую часть гуманитарной помощи, не испытывают желания и не имеют воли действовать против «Власти хуту», «гуманитариев» нельзя винить за последствия.

— Пища, укрытие, вода, здравоохранение, санитария — мы оказываем полезную помощь, — говорил мне в Гоме глава одного гуманитарного агентства. — Это то, чего хочет международное сообщество, и это то, что мы ему даем.

Пусть изъяны международной реакции и не были внутренним порождением индустрии помощи, но они быстро и прочно обосновались в ней. Даже если бы нейтралитет был желательной позицией, невозможно действовать в политической ситуации или влиять на нее, не оказывая при этом политического воздействия.

— Гуманитарная психологическая установка — не думать, просто делать, — сказал один француз, служащий УВКБ в руандийском лагере в Бурунди. — Мы, подобны роботам, запрограммированны спасать некоторые жизни. Но когда контракты закончатся или когда станет слишком опасно, мы уйдем — и, возможно, людей, которых мы спасли, в конце концов все же убьют.

«Гуманитарии» не любят, когда их называют наемниками, но «не думать, просто делать», как выразился мой собеседник, — это психологическая установка наемников. Как сказал мне швейцарский делегат Международного комитета Красного Креста, «когда гуманитарная помощь становится дымовой завесой для прикрытия политических эффектов, которые она на самом деле создает, и государства прячутся за ней, используя ее как средство для выработки политического курса, тогда мы можем считаться действующей стороной в конфликте».

Согласно своему мандату, УВКБ обеспечивает помощью исключительно беженцев — людей, которые бежали через международные границы и могут продемонстрировать хорошо обоснованные опасения, что на родине их будут преследовать. Этот же мандат четко определяет, что беглецы от криминального преследования защите не подлежат. Этот мандат также требует, чтобы те, кто получает помощь от УВКБ, были способны доказать, что они заслуженно имеют право на статус беженцев. Но никогда не было сделано ни единой попытки отсеивать руандийцев в лагерях; считалось, что это слишком опасно. Иными словами, мы — все мы, налогоплательщики в странах, которые оплачивали УВКБ, — кормили людей, которые скорее всего навредили бы нам (или нашим уполномоченным), если бы мы усомнились в их праве на нашу благотворительность.

Никто не знает точно, сколько людей было в заирских лагерях, потому что попытки тщательной переписи ни разу не предпринимались, а малейшие усилия планомерно (и часто насильственно) саботировались génocidaires , политически заинтересованными в сохранении радикально раздутых цифр и, соответственно, дополнительных пайков. УРОВЕНЬ РОЖДАЕМОСТИ В ЛАГЕРЯХ БЫЛ БЛИЗОК К ПРЕДЕЛУ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ: РОЖДЕНИЕ НОВЫХ ХУТУ БЫЛО ПОЛИТИКОЙ «ВЛАСТИ ХУТУ», И ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ ОСЕМЕНЕНИЕ (ИЗНАСИЛОВАНИЕ) ЛЮБОЙ ЖЕНЩИНЫ ДЕТОРОДНОГО ВОЗРАСТА РАССМАТРИВАЛИ В СРЕДЕ РЕЗИДЕНТОВ-ИНТЕРАХАМBE КАК СВОЕГО РОДА ЭТНИЧЕСКОЕ СЛУЖЕНИЕ ОБЩЕСТВУ.В то же время приблизительно полумиллиону людей удалось вернуться в Руанду из Заира по собственной инициативе в первый же год после геноцида. После этого УВКБ стало утверждать, что население лагерей стабилизировалось на отметке примерно в миллион с четвертью руандийцев, но число сотрудников УВКБ подсказывало мне, что эти оценки завышены как минимум на 20%.

Единственные достоверные статистические данные по заирским лагерям: они обходились своим спонсорам по меньшей мере в миллион долларов в день. Возможно, расход один доллар на человека в сутки кажется не такой уж большой суммой, особенно если учесть, что около 70% этих денег отправлялись прямо в карманы благотворительных организаций и их представителей в форме накладных расходов, обеспечения, оборудования, размещения персонала, зарплат, привилегий и других разнообразных затрат. Но даже если на каждого беженца в сутки тратили 25 центов, это почти вдвое превышало доходы большинства руандийцев. Всемирный банк выяснил, что после геноцида Руанда стала беднейшей страной на земле, средний годовой доход в ней составлял 80 долларов. А поскольку немало людей в Руанде зарабатывали тысячи долларов в год, по меньшей мере 95% населения жили на средний доход, приближающийся к 60 долларам в год, или 16 центам в сутки.

При таких обстоятельствах жизнь в лагере беженцев была не самой скверной экономической перспективой для руандийца, особенно включенного в патронажную сеть «Власти хуту». Пища была не только бесплатной, но и обильной; уровень недоедания в лагерях был намного ниже, чем в любом другом месте региона, и, в сущности, мог сравниться с аналогичными цифрами в Западной Европе. Общий уровень здравоохранения и медицинских услуг тоже был не хуже, чем в Центральной Африке; заирцы из Гомы с завистью говорили о правах беженцев, а несколько человек признались мне, что они притворялись беженцами с целью получить доступ к лагерной клинике.