Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Заседание суда тянулось долго, и когда, наконец, капитан Б. был вызван в зал, то он увидел следующую картину:

«В большом совершенно пустом зале стоял стол, покрытый зеленым сукном, на котором стояло зеркало и лежали какие-то книги и бумаги. За столом сидели три полковника — члены суда. Из них двое были генерального штаба, третий — в штабной форме. Сбоку, за другим маленьким столиком сидел молодой офицер, поручик, секретарь суда. На другом конце стола, несколько в стороне, сидел генерал, тогдашний комендант Варшавы, не принимавший участия в суде и присутствовавший в качестве зрителя.

Ни прокурора, ни защитника не было.

Против судейского стола стоял ряд желтых венских стульев. На крайнем из них сидел офицер в шинели с защитными погонами, в котором я немедленно узнал Мясоедова.

Он мало изменился с тех пор, как я его видел в последний раз в Дембовой Буде. Лицо его было совершенно бледно, сидел он как-то вытянувшись, держа руки и ноги как в строю. Он не шевелясь, пристально смотрел на судей.

Кроме этих лиц в зале никого не было. Зало было не топлено, и все сидели в шинелях.

После обычных вопросов об имени и звании и приведении к присяге, после которой священник тотчас же удалялся из зала, председатель суда сказал мне: „Расскажите, капитан, все, что Вы знаете по делу о предательстве подполковника Мясоедова“.

Я ответил, что по делу о предательстве ничего не знаю, так как видел Мясоедова до суда всего лишь два раза и о предъявленных ему обвинениях узнал только после его ареста.

— Расскажите все, что Вы знаете, — как-то особенно твердо и отчетливо выговаривая слова и бросая взор в сторону Мясоедова, сказал председатель.

Я сказал несколько слов о первой встрече с подсудимым за обедом и перешел к описанию приезда Мясоедова в ДембовуБуду. Рассказывая этот эпизод, уже улетучившийся из моей памяти, я сделал невольную ошибку. Я сказал, что Мясоедов ранее нас уехал на позицию, и приехавши туда, мы застали его у окопов.

Когда я кончил эту фразу, Мясоедов встал и попросил разрешения председателя, сделать мне заявление. Получив его, он ровным и спокойным голосом с едва заметным волнением сказал: „Капитан Б., вероятно, забыл, что не я, а именно он с полковником А. уехали первыми на позицию. Когда мы вышли из дома штаба на шоссе, чтобы сесть в свои автомобили, то капитан Б. и полковник А. немедленно уехали, а мой автомобиль никак не могли завести и я уехал минут 10 спустя“. Сказав это, он сел.

Эти слова совершенно воскресили в моей памяти картину нашего отъезда.

— Совершенно верно, — сказал я, — я ошибся: подполковник Мясоедов приехал не раньше, а позже нас и мы его увидели на шоссе у окопов, когда уже вернулись с правого фланга участка позиции и должны были пересечь шоссе, чтобы направиться на левый ее фланг.

— Ну, это не важно, — сказал председатель.

Я рассказал все, что помнил об этом посещении, добавив, что расспросы Мясоедова произвели на меня и на полковника А. впечатление любопытства человека, никогда не бывавшего на позициях.

— Ну, это не так, — перебил меня председатель, — Неужели Вам не показались странными такие подробные расспросы о позиции офицера, не имеющего к ней никакого отношения, и, напротив, имеющего совершенно другую задачу.

Я повторил, что ни мне, ни полковнику А. тогда это не показалось подозрительным.

Около 8-и часов вечера дежурный офицер вызвал всех в зало заседания, чтобы выслушать приговор суда. Большой зал был тускло освещен одной лампой. Члены суда стояли у своих мест за столом. Мясоедов на этот раз стоял у стола, недалеко от входной двери, за ним небольшой группой стояли свидетели, а за ними несколько жандармских унтер-офицеров и дежурный жандармский ротмистр. Председатель суда начал громко читать приговор.

С тех пор прошло 8 лет, но содержание приговора настолько резко врезалось мне в память, что я могу теперь припомнить его, не дословно, конечно, и совершенно точно перечислить все пункты, упоминаемые в приговоре, ручаясь за верный смысл их».

Обвинение состояло из 3-х пунктов: по пункту 1 Мясоедов был признан виновным в том, что на театре военных действий, пользуясь своей службой в штабе армии и, следовательно, возможностью получать самые достоверные сведения о состоянии наших войск, он вошел в сношение с противником и передал ему эти сведения. За это деяние, на основании соответствующих статей военных законов, суд приговорил его к смертной казни через повешение.

2-ой пункт гласил, что, состоя на службе в действующей армии, занимавшей неприятельскую территорию, Мясоедов похитил в частном доме какие-то вещи, что было подведено под статью грабежа на театре военных действий и влекло за собой смертную казнь.

В пункте 3 было сказано, что явившись 18-го февраля на позицию у селения Дембово-Буда, подсудимый расспрашивал у офицеров штаба о расположении войск с целью сообщить эти сведения неприятелю.

За эти три преступления Мясоедов был приговорен к смертной казни через повешение.

«Во время чтения приговора, — пишет капитан Б., — Мясоедов стоял на вытяжку, не шевелясь, только мертвенная бледность лица выдавала его тяжелые переживания.

Когда председатель прочел последние слова приговора: „к смертной казни через повешение“, Мясоедов покачнулся и как-то бессильно прислонился к стене, а правою рукою закрыл лицо. Что-то вроде вздоха вырвалось у него.

— Позвольте послать телеграмму Государю Императору… Я хочу проститься с матерью, — воскликнул он. При этом ноги его подкосились и он стал опускаться на пол.

— Вахмистр, что, рубаха приготовлена? — услышал я голос сзади себя. Оглянувшись, я увидел, что эти слова были произнесены дежурным ротмистром, наклонившимся к жандармскому вахмистру».

Приехав на другой день в крепость Ковно, капитан Б. узнал, что Мясоедов был повешен в ту же ночь, через два часа после приговора 65 . «Я понял, почему ротмистр хлопотал тогда о рубашке».

«Я не юрист, — пишет капитан Б., — и не знаю, быть может, приговоры и должны писаться именно так, но меня, человека постороннего, эта туманная редакция привела в недоумение. Пункт первый (о предательстве) был составлен в слишком туманных выражениях, не указывалось ни одного факта, ни одного случая передачи сведений противнику, ни одна дата, — все содержание заключалось в нескольких словах, приведенных мною, за точный смысл которых ручаюсь».

Не менее удивительным показалось свидетелю и обвинение по пункту 2, в мародерстве. Во время войны, да еще на неприятельской территории, оставленной жителями, ничьи войска не церемонятся с частной собственностью и берут все, что им нужно. По этому пункту можно было бы казнить всех офицеров и солдат, входивших в пределы Германии и Австрии. Но помимо того, если уже имелось против Мясоедова доказанное обвинение в государственной измене, влекущее за собой смертную казнь, то какая же надобность была в такой анекдотической натяжке, как взятие каких-то ничтожных вещиц, найденных у Мясоедова при обыске.