Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Доклады охранного отделения подчеркивают, что все слои общества, и даже такие круги, которые никогда и ничем не выражали раньше своего недовольства (например, некоторые круги гвардейских офицеров), стали проявлять озлобленность и оппозиционность.

Обстоятельство это представлялось тем более опасным, что военные неудачи, задевая народное самолюбие, исключали для правительства всякую возможность прекращения войны.

Поиски людей, способных избавить изнемогавшую в борьбе страну от окончательного истощения, не дали и не могли, конечно, дать никаких результатов, и все глубокомыслие сменявшихся министров оказалось бессильным в борьбе со стихийной разрухой.

Вот тогда-то правящий аппарат и стал проявлять ту растерянность, беспомощность и шатание, которые, будучи в действительности последствием общего народного недуга, принимались, однако, массами за причину его. Такому убеждению немало, конечно, содействовали особенности характера Николая II и бездарность его министров, но можно с уверенностью сказать, что если бы в положении покойного царя оказался сам Александр Македонский, а его министром был бы сам Ллойд-Джордж 114 , то и тогда сущность событий осталась бы неизменной.

Одно из двух: или надо было немедленно прекратить войну, или отыскать средства, при помощи которых у народа нашлось бы достаточно сил и мужества переносить все лишения и сохранить притом дисциплину и порядок.

Оба эти пути, будучи политической необходимостью, являлись психологической невозможностью.

Нет в русском языке, кажется, таких сильных прилагательных, которыми политические деятели, журналисты и ораторы в первые месяцы революции не сопровождали бы слово «самодержавие». Проклятый режим, позорная деспотия, ненавистный царизм, азиатская власть, темное бесовское царство — так определялась передовыми русскими людьми павшая власть. Талантливый и безупречный во всех отношениях человек, князь Е. Трубецкой 115 писал, что революция смыла, наконец, национальный позор, и что «бывают революции буржуазные, бывают и пролетарские, но „революции национальной“ в таком широком значении как нынешняя революция, доселе еще не было на свете. Все участвовали в этой революции, все ее делали, и пролетариат, и войско, и буржуазия, даже дворянство, не исключая дворянства объединенного 116 , все вообще живые силы страны. Это революция народная, русская, в высшем значении этого слова. Кучка негодяев, управлявшая Россией, собрала против себя всю Россию, и старая власть упала, как созревший плод, упала потому, что она захотела быть выразительницей того чистого самодержавия, которое ни на кого не опирается».

Далее князь Е. Трубецкой благодарит Государственную Думу, русские войска, рабочих и избранный ими Совет рабочих и солдатских депутатов. «Молниеносная революция», — пишет он, — «пронеслась, как очистительная гроза, уничтожив внутренний гнойник, заражавший все национальное тело и являвшийся источником всеобщей деморализации».

Приветствовавшие падение деспотии, однако, упускали из виду, что таковой как явления самостоятельного, вообще не существует. Есть рабство, а деспот — это только его необходимый атрибут.

Один из величайших английских мыслителей Джон Стюарт Милль 117 в своем знаменитом трактате «О свободе» ставил первым членом социальной формулы — свободу индивида, но, говорит он, в странах отсталых деспотизм есть законное средство управления. «Свобода как принцип не может быть применена до приобретения людьми способности улучшаться путем свободного и равноправного обсуждения. До того времени им ничего не остается, как подчиниться Акбару 118 или Карлу Великому, если они таковых имеют».

Однако, вопреки всеобщему ликованию по поводу свержения самодержавной деспотии с ее позорящими нацию приемами управления, весь дальнейший процесс революции оказался ничем иным, как безудержным, чисто стихийным возвращением к тем порядкам, которые только что были отвергнуты.

Смертная казнь, административные высылки, внесудебные аресты, цензура, военное положение в местностях и городах, усиленная охрана, политический сыск, словом все то, что определялось как позор самодержавия, как проклятие старого режима, как наследие ненавистного деспотизма и на свержение чего поднялся как один человек весь «свободный» русский народ, все это было восстановлено еще при Временном правительстве А. Ф. Керенского, и большевикам осталось только возродить само самодержавие, но уже в виде диктатуры пролетариата.

Этот своеобразный политический ренессанс закончился тем, что сам русский народ уже без губернаторов, исправников и помещиков восстановил давно отброшенную Николаем II порку. И что замечательнее всего, — это то, что массовая порка эта не только не поощрялась, но и, как видно из советских газет, жестоко преследовалась большевиками. Не очевидно ли, что опиралась она единственно и исключительно на общественное признание ее необходимости, при том, не только со стороны тех, кто порол, но и тех, кого пороли.

Будущий историк, несомненно, будет поражаться той всеобщей слепоте, которая мешала даже умным и политически образованным людям распознавать существо происходящих событий. Стране, где 80 % населения не знало азбуки, навязывали «парламентаризм по английскому образцу», и распространяли убеждение, что если заставить Царя дать ответственное министерство, то не только прекратятся дороговизна и недостаток продуктов, но и вообще все дела пойдут превосходно. Только непростительным легкомыслием, обусловленным стремлением принять желаемое за сущее, можно объяснить эту непонятную слепоту, ибо ведь нет более слепых людей, чем те, которые не хотят видеть, и нет более непонятливых, чем те, которые не желают понимать.

Либеральные шалуны наши не желали, а, может быть, и не могли понять, что в условиях нашей государственности все те прекрасные вещи, которые объединялись словами: «завоевания революции», были так же нелепы, как нелепы цилиндр и сшитый у лондонского портного фрак на русском мужике из поволжских черноземных степей. Костюм хорош, слов нет, только одно — неподходящий.

Творцы нашей революции упустили из вида, ту непреложную истину, что прочен только тот порядок, который является выражением назревших народных потребностей, вырабатываемых жизнью, бытом и слагавшийся из врожденных племенных черт. Всякое государственное творчество, даже самое гениальное — ничто, если только оно не опирается на традиции и историческое прошлое народа.

В марте 1917 года самодержавие умерло, но что родила страна на его место? Ничего, ибо ничем она не беременела. В ней были хаос и разложение.