Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Что можно возразить против той оценки политической мудрости Сукина, которую дал военный министр генерал Будберг тут же в заседании громко заявивший: «Какой ужас и какой идиотизм». Под бряканье пустозвонными словами «единая, великая, неделимая» говорит генерал, отказались от незаменимой с точки зрения белой России услуги для ее спасения. Но бедный адмирал не только не видел в ответе Сукина крупной военной и государственной ошибки, но, выслушав его с восторгом, заявил, что идеей единой, великой и неделимой России он не поступится никогда. Все усилия проломить эту стену глупости, честолюбия и эгоизма, которая окружала беспомощного и пленного Колчака, были бесплодны.

В Сибири, как и в других частях России, русская общественность представлялась разношерстной толпой из общественных деятелей, интеллигенции, больших и мелких служащих, торговцев-спекулянтов, разного рода авантюристов, буржуазных дельцов и обывателей. На словах эта общественность проявляла готовность к подвигу и жертве, но если такие побуждения и были, то они тонули в массе самых низменных похотей. Люди, кричавшие о спасении Родины, не в состоянии были отказаться от привычки к ссорам, дрязгам, интригам и взаимного поедания, и та самая Сибирь, из которой ожидалась смерть большевизму, стала для него совершенно безопасной, ибо все, что должно было создать общественную и военную силу и дать мощь белому движению, все это здесь беспощадно развращалось, гноилось и бесследно пропадало. Тут изменить нельзя было ничего, ибо против всякой идеи порядка и закона тотчас же поднимались чудовищно разросшиеся подлость, трусость, честолюбие и корыстолюбие. Все жадно тянулись к старой привольной и хорошей жизни, к кормежке, к благам, преимуществам и наслаждениям. «Все чавкают оголодавшими челюстями, испускают похотливую слюну и неспособны видеть будущего — темного, грозного, безвестного».

Рестораны торговали ежедневно на многие тысячи рублей. Бутылки вина, стоимостью в сотни рублей, выпивались без счета, а на дело спасения Родины не давали и одного рубля.

Случилось как-то, что обнаруживший порчу рельс путевой сторож своевременной остановкой скорого поезда избавил сотни ехавших в нем лиц от неминуемой катастрофы. На предложение собрать ему некоторую сумму денег отозвались преимущественно офицеры. Сидевшие в вагоне-ресторане буржуи отказывались, или отделывались тремя-пятью рублями.

Все самые гнусные пороки старого режима расцвели махровым цветом. Люди потеряли всякий стыд, бессовестность их не знала границ, и службы, где нельзя было брать взяток или воровать, избегались без всякого стеснения. В этом мире взяточничества, спекуляции и мошенничества первенствующую роль играли торговля вагонами и подряды на армию.

Заготовителям, уполномоченным и поставщикам выдавались наряды на получение от железной дороги известного количества вагонов, необходимых для доставки к месту назначения заготовленного провианта, обуви, одежды и других предметов снабжения армии. Связанные взаимностью интересов, соответствующие учреждения выдавали требования на количество вагонов, во много раз превышавшее действительную в них надобность. Оставшийся таким образом вагонный избыток покупался спекулянтами и нагруженный ходким товаром, доставлял его в места наибольшего спроса. За уступленные вагоны платились бешеные деньги, но товарный голод был так велик, что причастные к этому делу лица наживали миллионные состояния, и деньги у них лились рекой. Когда одному из таких заготовителей, мальчику-подпоручику выразили удивление, что он платит в ресторанах по десять тысяч рублей, то он дерзко ответил: «А чем я хуже генерала Семенова, который за свой свадебный ужин с кафешантанной девкой Машкой Шерабан заплатил сорок тысяч рублей?». Другой заготовитель заявил жалобу генералу, начальнику гарнизона станции, отказавшемуся дать ему вагоны для перевозки груза, купленного для авиационного отряда. Когда груз был проверен, он оказался состоящим из мануфактуры и других товаров, ничего общего с авиацией не имевших. Юный рвач не постеснялся обратиться с жалобой к генералу, требуя содействия ему в явно мошеннической проделке. Не лучше чем с вагонами обстояло дело с подрядами. Контракты на всякого рода поставки составлялись так, что все выгоды и преимущества давались подрядчикам, за казной оставались обязанность платить за все случайности. В результате ни один подряд к сроку не исполнялся, а полученные подрядчиками миллионные авансы обращались на спекуляцию по покупке и продаж разных товаров. Об исполнении заказов думали немногие, армия испытывала острый голод в самых необходимых предметах снабжения, а спасители отечества занимали по вечерам все столы в местных кабаках, вино лилось рекой, кутежи и разврат шли вовсю и ночные улицы оглашались пением и визгами пьяных проституток.

Наступление дня никого не смущало: темные дела особенной трудоспособности не требовали, кутящие сыновья торговой и служебной знати, чтобы избежать воинской повинности обычно числились в разных телефонных командах, где у каждого телефонного аппарата сидело по несколько «спасающихся». Все жадными глазами искали, где бы схватить и поживиться и получить средства для пьяной безобразной жизни и удовлетворения животных потребностей. И все это оставалось безнаказанным.

Слякотностью и трусостью обывателя были заражены все слои русской общественности. В первую годовщину гибели Царской семьи панихиду по ней служил в Омской церкви соборный протоиерей, а в находившемся напротив собора архиерейском доме в это время проживало не менее десятка архиереев, побросавших свои паствы. Ни у одного из них не хватило мужества придти помолиться за упокой души того, кто был для них не только Царем, но и помазанником Божьим.

Чрезвычайки были тем единственным средством, которым следовало лечить все эти недуги, но для этого не имелось ни непреклонности большевиков, ни их безудержной решительности.

Менее чем через год падения в Сибири власти комиссаров крестьянское население ее уже утратило веру в новою белую власть, не ждало ничего хорошего и ненавидело сильнее, чем большевиков. Вместо прочной государственности, сахара, сапог, одежды, ситца и так далее оно получило принудительную мобилизацию, полицейский режим, карательные отряды и полное отсутствие закона, порядка и твердой власти. Особенно возмущало крестьян поведение офицеров. Все лучшие крестьянские лошади ими реквизировались и притом не для войск, а для торговли. В тылу местные правительственные агенты вели себя еще хуже, и выведенные из терпения крестьяне образовывали целые банды, которые громили правительственные учреждения, убивали священников и мелкую интеллигенцию, спускали под откос доставлявшиеся союзниками новые паровозы и т. п.