Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

Возможно, горе Щербаковского было таким продолжительным из‐за того, что овдовевшие православные священники не могли жениться во второй раз. Он действительно тяжело переживал одиночество и ранний конец своей супружеской жизни. 24 сентября 1897 года он описывал свои чувства безысходности следующим образом: «Любовь дает смысль жизни, дает цель ей. ‹…› Но мое положение неестественное – положение человека не имеющаго права любить…» [697]И, хотя союз Щербаковского с Фаней был типичной ситуацией, когда семинаристы брали в жены дочерей священников, впоследствии наследуя приход тестя, в данном случае брак явно был заключен по любви. Так, в очередную годовщину ее смерти в 1896 году Щербаковский поставил четыре портрета своей «незабываемой возлюбленной Фани» и с тоской вспоминал историю своего ухаживания и сам брак [698]. Он будет продолжать вспоминать Фаню как свою настоящую любовь, прекрасную внешне и внутренне, идеал, по которому он судил всех остальных.

Лишенный любви, Щербаковский пережил несколько скрытых влюбленностей, некоторые из них были описаны в дневнике. В 1896 году он описывал то, каким образом незаметные ухаживания помогали ему справляться с духовным и физическим одиночеством вдовства: «Когда я овдовел, под давлением лишения физиологических потребностей, я привлекал к себе женщин, не говоря им словом ничего, но на протяжении года и более я намозоливал им глаза собою ‹…› связывал ее с собою дав ей взглядом толчок для мысли обо мне…» [699]Он постоянно скорбел не только по Фане, но и по «потере физиологических потребностей» и увяданию собственной физической привлекательности. Так, в годовщину ее смерти в 1898 году он записал следующее: «Друг мой, Фаню! Ты бы в ужас привела, если бы могла видеть, что сделалось с твоим чистым, возвышенным другом Мишею. Со вне седой, старый с злобным выражением в лице, а внутри еще хуже; двоящиеся, колебляющийся, сомневающейся отрицающий благо жизни…» [700]

Этот кризис средних лет и непреходящее чувство потери были симптомами его периода депрессии в 1890‐х годах и начале ХХ века. Щербаковский был в курсе своей «нервной болезни» и искал ее истоки, что очевидно из многочисленных записей на эту тему [701]. На одном уровне он видел причину в своей психологической «природе» и генетическом предрасположении. В записи от 1892 года Щербаковский упоминает разговор со своей матерью, которая рассказала ему, что они с Фаней обсуждали его характер и способность справиться с большим горем [702]. Примерно в это же время он начал писать мемуары своего детства, которые позже опубликовал в « Киевской старине». В мемуарах он узнавал образ самого себя в своем отце. В другом более раннем тексте из дневника он описывал отцовское «меланхолико-мечтательное настроение, при котором он не мог довольствоваться своим настоящим, – впрочим не в смысле хлеба, а стремился к чему-то лучшемy ‹…› в окружающей его общественной жизни…». Далее Щербаковский отметил, что «этот мечтательный склад мышления моего отца унаследован мною в неменьшей мере» [703]. И действительно, доверяя дневнику сведения о недоверии среди членов своего приходского совета, он отметил именно этот аспект своей личности: «Взгляд на жизнь в тот момент стает такой мрачный, что и не видишь за темным ничего светлаго и просто и жить не хочется…» В завершение он писал, что «[Г]оре – натура у меня» [704].

На другом уровне Щербаковский видел причины своей депрессии в одиночестве, скорби и необходимости подавления своих интимных желаний. После того как он овдовел, он писал, что был «обозлившийся на все и всех за необходимость стать вором и красть жизнь, а не открыто как прежде жить». В этом отрывке, где он описывает свою романтическую историю, жизнь для него – это то, что мы называем «любовной жизнью». По его убеждению, неспособность жить праведно сделала его чрезмерно замкнутым в себе. Щербаковский объяснял это так: «Затем неудовлетворяемыя сердечныя увлечения, наблюдения над поэзией собственных чувств, невозможность высказать их т. е. чувств и увлечений и облегчиться освободиться от них, а привык возиться с ними, самоанализировать их, далее нервная болезнь все это в совокупности и звернуло всю работу моего мозга на самаго себя» [705].

Следует отметить, что хотя Щербаковский неоднократно упоминал невозможность второго брака, он принимал свою судьбу, никогда не жалуясь на церковные законы и не виня церковную иерархию – нередкого предмета недовольства у приходских священников. Так, в февральской записи 1900 года он отметил, что обратился за помощью к доктору: «Доктора объясняют причину моего нервного расстройства тем, что я не дожил, не дал выхода ислишку жизненных сил… Но что ж поделать я мог, будучи и вдовцом, но вместе и священником и семьянином» [706].

В этом отношении любопытно, что у Щербаковского был сильный интерес к психологии, и он обращался за советом к медикам по поводу психологических проблем. Врач в соседнем местечке Паволочь был одним из его хороших знакомых. Возможно также, что Щербаковский мог обращаться и к врачам в Киеве, когда отвозил на учебу детей, но об этом он в дневнике не упоминает [707]. Его озабоченность отражает рост опасений по поводу неврастении в последние десятилетия XIX века и распространение идей психологии среди врачей и в целом среди образованной части общества [708]. С другой стороны, это также может быть отличительной чертой выпускников духовных семинарий. Во второй половине XIX века психология в России была новой научной сферой, в процессе перехода от богословской дисциплины, которая занималась вопросами изучения души, к науке, основанной на физиологии [709]. Возможно, Щербаковский познакомился с психологией благодаря своей богословской и педагогической подготовке в конце 1860‐х – начале 1870‐х годов, когда она еще не была включена в программы гимназий [710]. Безусловно, сакральное и психологическое тесно переплетается в голове Щербаковского, хотя необходимо отметить, что он никогда не упоминает попыток решить свои проблемы с помощью духовного наставника.

По мере того как депрессия нарастала, Щербаковского начинали все больше терзать тревожные сомнения в призвании священника. Он критиковал самого себя за эгоизм и неспособность полностью посвятить себя своим прихожанам [711]. Так, в сентябре 1889 года он беспокоился, что «с каждым днем у меня меньше и меньше [духовной энергии]». «Вокруг меня такая масса людей бедных счастьем с искалеченным житьем с разбитым сердцем льнут ко мне, ждут от меня вспомоществования, считая меня богатым средствами ума и сердца, а я в тупик стаю перед горем ближняго и рад бы всем моим сердцем пригодиться людям, да пусто в голове, как в кармане нищаго» [712]. Здесь Щербаковский раскрывает свое искреннее желание служить посредником в передаче благодати свыше для своей паствы, а с другой стороны, признает свою видимую неспособность достичь этой цели из‐за эмоциональной опустошенности, вызванной депрессией.