Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

Не было ничего необычного и в том, что Щербаковский был вдовцом и сам воспитывал четверых маленьких детей после смерти жены в 1885 году. Несмотря на это испытание, он исправно служил своему приходу: в ежегодной оценке его деятельности от 1900 года отмечалось, что он обладал обширными знаниями, «усердно» читал проповеди собственного сочинения, организовывал регулярные духовные беседы со своими прихожанами, учил их церковному песнопению, «с примерным усердием» преподавал сельским детям и содержал храм в хорошем состоянии. За эту работу и за координацию постройки здания новой церкви в 1895 году Щербаковский получил ряд наград [680]. Все это свидетельствовало о том, что он был достаточно типичным примером успешного священнослужителя. Действительно необычным было скорее то, что он публиковал достаточно большие мемуары своего детства в «Киевской старине» – известном украинофильском краеведческом журнале [681]. Кроме того, Щербаковский был старинным другом Фадея Рыльского, члена киевского общества «Старой Громады», объединявшей украинофилов. Щербаковский произнес речь на украинском языке на его похоронах в 1902 году и написал черновик мемуаров о нем. Судя по всему, сам он умер в селе, где и служил, в 1920 году [682].

Так же как и в великорусских губерниях, украинские сыновья приходских священников играли значительную роль в рядах интеллигенции в качестве поборников локальной культуры [683]. «Локальное» в украинских губерниях издавна несло в себе сильный элемент этничности, а местные активисты разделяли веру в особую «южнорусскую» или «малорусскую» этничность, даже если они и не были едины насчет ее отношения к более широкой «общерусской» идентичности [684]. К началу ХХ века семьи священников Киевской губернии в особенности отличались тем, что поставляли большое число активистов все более политизированному украинскому национальному движению [685]. В этом отношении семья Щербаковского также следовала узнаваемой и даже в некоторой степени «типичной» модели. Двое его сыновей, Вадим (1876–1957) и Даниил (1877–1927), впоследствии стали известными украинскими учеными и активистами музейного дела в сфере этнографии, народного искусства и археологии. Старшая дочь Зинаида пошла по стопам матери и вышла замуж за местного священника. Самая младшая, Евгения, как и ее братья, была вовлечена в украинское национальное социал-демократическое движение, занималась этнографией и музыкой. Она вышла замуж за известного украинского архитектора и художника Василя Кричевского [686].

Щербаковский начал писать дневник, чтобы справиться с наполнявшей его тоской. Он начинает записи с последнего напутствия жены (по-русски) и просьбы (по-украински) ее соборовать, которую она высказала одной страшной июльской ночью в 1885 году, когда была уверена, что умирает. Тот кризис она все же пережила, но умерла уже 26 сентября [687]. Записи в дневнике стали появляться через несколько недель: 20 октября 1885 года в 11 часов вечера Щербаковский начал выливать на страницы дневника свое горе от потери жены. Отметив, что солнце уже давно зашло, Щербаковский вопрошал:

Не таже ли темная ночь теперь в моей жизни после смерти моего солнца – Фани… И теперь в жизни моей безпросветная постоянная ночь… Жизнь без той, которою я жил, которою я дышал, которая была мне дороже отца, матери и моих любных [sic] деток и дороже всего на свете, не есть жизнь, а скорее пытка, мучение… [688]

В завершение он обращается к Богу, чтобы тот избавил его от боли:

Господи, Боже любви и кары! Отними хотя на минуту это ясное сознание моего мозга, дай хотя на секунду обмануть мне себя самаго… Или же, Господи, дай мне веру только не мыслящую, а слепую [689].

Эта запись обозначила два основных акцента, которые стали основополагающими для интроспективных дневников Щербаковского на всю его жизнь: скорбь и молитва о вере. После смерти Фани он впал в продолжительную депрессию, которая проявлялась в навязчивой идее, что он якобы вел неправедную жизнь.

Щербаковский писал дневник, скорбя и фиксируя свою скорбь. В первые годы после смерти Фани он делал записи в произвольной форме, но уже начиная с новогоднего дня 1889 года, он взял в привычку регулярно писать в начале года и 26 сентября [690]. Для скорбящих обычны такие «реакции на годовщину», а соответствующие записи, как правило, делаются по особым датам – своеобразным моментам подведения итогов. Психолог Пол Розенблатт отмечает, что такие обобщения по годовщинам смерти обычно делаются на протяжении срока от года до трех лет: Щербаковский же начал делать это довольно поздно, но продолжал целых три десятка лет [691]. На протяжении этого времени он вполне осознанно описывал эволюцию своей боли. Уже в апреле 1886 года Щербаковский отметил, что четыре месяца не делал записей в дневнике, задумываясь, что бы это означало для его душевного состояния: «Странно! Нет ничуть не странно такова моя натура. Перестав писать, перестал ли я грустить? И да, и нет. Как-то тупее отношусь к своему настоящему, отвлекал больше от своей идеи Фаней, но все таки часто и очень часто недостает мужества молча и сурово прятать свое состояние душевное, при обстоятельствах, напоминающих мне Фаню трудно приходится» [692].

Дневник становился его спасением в нелегкие первые годы. Однако почти два десятка лет спустя он все так же сохранял интерес к своим чувствам. Например, накануне 26 сентября 1903 года Щербаковский отметил, что в восемнадцатую годовщину смерти Фани он дважды был на ее могиле, чтобы помолиться, «но молитва была не горячая, а спокойная» [693]. В дневнике он продолжал обращаться к Фане напрямую даже через тридцать лет после ее смерти [694]. Боль утихла, но жена для Щербаковского продолжала жить в качестве его близкой собеседницы.

Первая запись в дневнике демонстрирует, что скорбь для Щербаковского была неотрывно связана с духовными вопросами. Более того, кризис веры стал главной заботой человека, которого церковное начальство описывало как образцового пастыря. Его страх потерять веру был тесно связан с потерей Фани: Щербаковский видел в ней живую икону во время их совместной жизни. Поздно ночью 18 декабря 1886 года он писал: «Теперь тихими звуками молитвы моей к Богу, я благодарю Его, что Он указал мне образ свой в лице Фани, благодарю за то, что я был из числа тех немногих избранников судьбы, которые видели частицу Божества на земле…» [695]На протяжении всей своей жизни он молился о душе Фани и просил Бога дать ему веру в то, что она действительно была с Богом и что они снова смогут встретиться. Несомненно, жанр духовного дневника определял этот внутренний диалог: как способ самосовершенствования он поощрял священников описывать свою духовную борьбу, так что даже такой высокодуховный служитель, как Иоанн Кронштадтский, высказывал постоянное чувство духовного несовершенства [696].