Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

В начале и середине 1870‐х годов, когда Щербаковский закончил семинарию и начал свою карьеру, в православной церкви шла борьба против прежнего наследственного характера священнической профессии, с усилением внимания к душепастырской (а не ритуальной) роли священника и через попытки реорганизовать духовное сословие, которое имело почти кастовый характер [713]. Очевидно, что Щербаковский серьезно относился к своей профессии и рассматривал ее в качестве призвания и осознанного выбора. Однако он не мог понять, был ли источник его призвания духовным или светским. Подобно тому как он осуждал себя за искусственную двойную жизнь одинокого вдовца, его так же терзали сомнения в том, что его духовное состояние было праведным. В 1894 году он вопрошал: «Утомился ли я или потерял веру в добро и полезность своей деятельности поповской, благодать, двойственность моего мировоззрения и деистическаго, но разбитаго материалистическим, или обозлился на все, благодаря тому фальшивому положению» [714]. Восемь лет спустя он все еще укорял себя за исполнение своей работы без праведного основания: «не во имя любви к Богу а только во имя любви к ближним – пасомым» [715].

Тем не менее, несмотря на самокритику, Щербаковский никогда не оставлял молитвы. В зеленой тетрадке его скорби и самоанализа, кроме самого себя, у него было еще два собеседника: его покойная жена и Бог. Он постоянно молился об истинной вере и своих детях. Когда в начале ХХ столетия депрессия стала отпускать его, записи Щербаковского дают нам возможность взглянуть на его повседневную жизнь в молитве. Запись, сделанная на Новый, 1903‐й год, приняла форму молитвы с перечислением всех людей, которых он поминал в ежедневных утренних и вечерних молитвах: среди них были его дети, Фанина семья, семья его псаломщика (человека, который испытывал его терпение!), различные друзья семьи и местные священники, его прихожане-крестьяне и певчие из церковного хора. Он также молился за себя, все еще в поисках истинной веры: «А что же я себе пожелаю. Прежде всего веры в Бога и не слов, а дел живой любви к людям, а затем здоровья, а счастья прошу моим детям, а в их счастьи и мое счастье я найду. Господи снизойди ко мне, посети мою осиротившую без Тебя душу, живи во мне и царствуй над моею мыслью, чувством и волею…» [716]

Щербаковский много говорит о своих детях как с Богом, так и с Фаней. До самого 1916 года он регулярно записывал для Фани новости о взрослении их отпрысков [717]. В то время как он сам опасался, что его собственное душепастырство мотивировалось скорее светскими, чем духовными побуждениями, он с радостью приветствовал и соглашался со светским выбором своих детей. Несмотря на то что две его дочери учились в епархиальном женском училище в Киеве, Щербаковский отправил обоих сыновей в гимназию, а не в местную семинарию, что становилось все более характерным для духовенства в послереформенный период.

Более того, его оценка выбора жизненного пути детей представляет собой яркий пример секуляризации церковных ценностей самосовершенствования и служения обществу, как это описывает Манчестер. Щербаковский очень гордился тем, что его дети стали общественными активистами, и постоянно рассказывал об этом Фане. Оставшись в опустевшем семейном гнезде после их летних каникул 1902 года, он обращался к ним со страниц дневника, отмечая, что все они были «наделены Богом каждый отдельными наклонностями, отдельным характером и небольшими, но, выше средняго талантами. Общее у Вас всех только стремление к самосовершенствованию и путем приобретения знаний и путем упражнении в добрых отношениях к людям, честность правдивость и неодолимое стремление быть полезными гражданами своего отечества» [718]. Два года спустя, когда дети и их друзья приехали в гости, он бурно радовался, после того как весь вечер любовался ими, столпившимися вокруг пианино в непринужденной беседе и пении. В дневнике он признался, что «все дети свои уже мужественные, общественные деятели собрались здесь с другими молодыми общественными деятельями и составили собою чудный веселый радостный кружок красивых молодых братьев и сестер – кружок интеллигентный интересный и остроумный» [719].

Поиски истинной и наполненной смыслом жизни стали лейтмотивом дневника Щербаковского начиная с 1885 года и заканчивая началом ХХ столетия. Его поиски познания своего духовного состояния и работа по самосовершенствованию отвечают целям дневников, определенных в семинарских программах или духовных журналах [720]. Тем не менее, если мы обратим особое внимание на записи, связанные с его работой и детьми, то увидим своеобразный мост между дневником как инструментом интроспекции, глубоко личным, духовным и ориентированным на самоанализ и познание самого себя с точки зрения психологии, и дневником в качестве средства автоэтнографии. Понятие «автоэтнографии», согласно Джулии Уотсон, относится к методу, а также текстовому жанру, который «помещает автора в социальное пространство, или этнос , а также в их призму; они неразрывно связаны с субъектом, который конструируют». Личность прочитывается через репрезентацию его или ее характерных «групп, память которых исторически сложилась с изъянами или вообще отсутствовала». Таким образом, автоэтнография «поочередно переписывает личность и общество» [721]. С помощью дневников, как через конкретные исторические исследования, так и через воспитание детей и осознание их жизненного выбора, Щербаковский пытался описать и определить украинскую идентичность, а также местную церковную культуру, чтобы понять через эти описания и самого себя.

Этот процесс проявляется с особой четкостью в дневнике, который Щербаковский эпизодически вел в период между 1889 и 1893 годами. Главной целью этого дневника было скорее формирование его украинской идентичности и, в меньшей степени, работа над идентичностью духовной. Датированные записи перемешаны с заметками по устной истории без дат и первыми черновиками его мемуаров 1894 года о детстве. Несмотря на то что датированные записи относятся к определенным переживаниям или событиям, все они в какой-то мере имеют обезличенный характер: Щербаковский пишет как участник, но в основном все-таки как сторонний наблюдатель, который описывает встречи или передает содержание бесед. Материал не дает прямых ссылок на самоанализ. Вероятно, Щербаковский собирал идеи и истории из прошлого и культуры крестьян и приходского духовенства Киевской губернии XIX века, пытаясь осознать важность этих сведений косвенным, а иногда и непосредственным образом – для осознания себя.

Между какими-то заметками о народной медицине, сделанными примерно в 1892 году, явственно обнаруживается, что Щербаковский начал задумываться о конструкции своего общественного «я». «Ибо и движение духа моего не суть мое, а кованное веками наследственности в различных брачных соединениях, направляемое окружающею меня жизнию. От того, что я в России, я не француз, от того, что я в Малороссии, я не кацап, от того, что я родился в среде духовной, я не военный, от того, что я крепко воспитан на идеалах библии и Евангелья, я не практик, не эгоист, а постоянно плавающий в вопросах, что, как и почему и о хозяйстве забываю…» [722]Таким образом, Щербаковский показывает, что понимает свое «я» не как автономное, но зафиксированное в пространстве, времени, семье и культуре.