Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

В этом же дневнике записан обмен мнениями, который показывает понимание Щербаковским особой роли духовенства в служении народу. Контекстом стал разговор в июле 1893 года при посещении лежавшего при смерти местного протоиерея, в котором участвовали сам Щербаковский, сын протоиерея и еще один священник. Сын, Павел М. Дашкевич, юрист и будущий автор новаторского исследования по украинскому общему праву, отметил, что местных семинаристов отличали позитивные перемены. Они все больше демонстрировали «любовь к своей Малорусской народности и желание узнать народ, сближаться с ним и по мере сил ума и сердца работать на пользу народа – своих прихожан». После этого разговор перешел на тему «о высоком призвании священника» и каким образом, среди всех возможных путей для интеллигенции, «деятельность священника самая широкая может быть, и может давать найбольшее удовлетворение уму и сердцу, интелигента, ищущаго личного счастья в деятельности направленной исключительно ко благу ближних». Дашкевич использовал свой собственный пример, чтобы подчеркнуть сказанное. Как юрист, он стремился помогать людям в их беде, но его сфера деятельности была не такой широкой, как у священника [746].

Щербаковский явно продолжал видеть смысл в своем служении и гордился ценностями, которые приписывал духовному сословию. Его волнения, связанные с профессией, и даже недовольство литургическим служением, которые фиксировались в дневнике, не влекли за собой отрицание душепастырской профессии как таковой. Скорее, они отражали его страх несоответствия высоким стандартам и желание усовершенствовать религиозную жизнь для своих прихожан и самого себя [747]. Он оставался преданным своим собратьям священникам: скорбел, если кто-то из прихожан рассказывал истории о пьяных священниках и рассердился на девушку, с пренебрежением отзывавшуюся о семинаристах. Щербаковский также восторгался одним из своих младших коллег, который был депутатом от правых в III и IV Думах [748].

Воспитание детей непроизвольно усиливает самовосприятие индивидуума по отношению к обществу. Без сомнения, дети стали для Щербаковского одновременно и зеркалом, и инструментом самоконтроля: их критика того, что он слишком много говорил о себе самом, спровоцировала продолжительный цикл самоанализа в дневнике, а их жизненный выбор принудил его пересмотреть свои собственные приоритеты. Так, несмотря на принадлежность к духовному сословию, Щербаковский решил дать своим сыновьям образование в гимназии, исключая таким образом для них церковную карьеру и открывая более широкий выбор профессий, чего не могла дать им семинария. Но, как мы видели, он оценивал их жизненные пути с секуляризованной перспективы ценностей своего сословия.

Беспокойство Щербаковского о судьбе его младшей дочери Жени показывает, что он осознавал свою собственную укорененность в сословной идентичности, но в то же время хотел воспитать в ребенке современную и независимую личность. Щербаковский рассказывал Фане о том, что Женя была «благородной душой» с сильно выраженной индивидуальностью, но из‐за ранней потери матери ей не хватало женственности. По его мнению, это объясняло ее неспособность выбрать себе мужа из череды поклонников [749]. Однако в другом месте он признался, что отказался принять предложение замужества для Жени по причине того, что молодой человек был «не тем, о ком я мечтал для своей дочери, и я хотел видеть ее замужем за священником» [750]. Когда в сентябре 1904 года Женя наконец вышла замуж за Павловского, сына местного священника, которым Щербаковский был очень доволен, он в замешательстве писал о современной молодой паре, которая хотела свадьбу «без свадебной музыки и гостей» и которая на следующий день разъехалась в разных направлениях: он в Харьков, а она в Киев, чтобы вернуться к учебе. Щербаковский восхвалял их брак как союз двух душ, в то же время сожалея, что они отложили совместную жизнь на три года, чтобы закончить образование. Он молился о том, чтобы они смогли воплотить в жизнь свой «идеальный план» [751]. Однако идеальный план не сработал. Когда брак Жени распался и она вышла замуж за Василя Кричевского в 1912 году, Щербаковский с трудом внял совету сына Даниила, который просил отца принять новую жизнь Жени [752]. В дневнике он писал о симпатиях к своему любимому бывшему зятю Павловскому. В своей типичной манере самоанализа и критики (и типичной смеси украинского и русского языков) он пытался разделить свою реакцию как мужчины и как священника на поступки дочери, которая нашла свою собственную дорогу в жизни, будучи довольно независимой от традиционных структур и взглядов:

Все хорошо, что кончается хорошо. Но мне все же больно за М. Ивановича [Павловского]. Потому ли, что я мужчина и за мужчиною тягну [укр. принимаю сторону] или потому что я поп – человек традиций и чувствую себя не ловко не честно перед прихожанами, которым проповедую терпеть и нести крест в жизни, а своій дитині не забороняю кинуть сей крест… Потому ли ще не отрімився от батькуванья над своими дитьми. Плохо разбираюсь я в своей душе. Воны молоді – за плечима іх не тягне 60 літня традиція [753].

Под конец своей жизни, в июне 1917 года, Щербаковский оглянулся на свой дневник и его особенности, отмечая следующее: «Странно, дрібинці – душевні, мілкі, лічні переживанья я записую в сю книжку, а велике, Всемірного значіння діло, – революцію в Россіи, пробужденіе України і борьба останньоі з Великороссами за автономии я і не заікнувся написать про них, так як нігде не записав і чого, що построів церковь, школу і собі дом…» [754]

Действительно, дневники Щербаковского в целом очень интроспективные, представляющие «личность в процессе перемен и развития» [755]. Его стремление к познанию самого себя и самосовершенствованию, а также взгляд на скудость своей веры отражают самокритичные традиции духовного образования, дополненные его собственным философским складом ума. Даже в «этнографическом» дневнике Щербаковский акцентирует внимание на своей этнической и социальной идентичности, а не на конкретных профессиональных достижениях и событиях окружающего его мира, несмотря на предчувствие в 1917 году, что именно эти новости важнее. Иногда перед читателем мелькают образы успешного пастыря, переменчивой политической ситуации, но автор не уделяет ни одной из этих тем особого внимания.

Каждый дневник служит связующим звеном между Я и его окружением; новейшие исследования, как правило, отходят от идеального типа автономной унитарной личности [756]. Эволюция понимания Щербаковским себя была особым образом встроена в его социальное окружение, а дневники, как «интроспективные», так и «автоэтнографические», служили средством переписывания и понимания социальных идентичностей. Опыт отцовства, желание передать свои ценности детям и стремление понять их жизненный выбор привнесли элементы социального в его личное самосозерцание.