Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

С другой стороны, будучи членом двух групп, которые он считал угнетенными, – приходского духовенства и народа, который он в разных местах дефинирует как южнорусский или малорусский, – Щербаковский использовал свои дневники для автоэтнографической цели определения данных групп и самопознания в таком социальном контексте. Стремясь определить самого себя как личность, он был ограничен сословной идентичностью, но в то же время гордился тем, что она сформировала его индивидуальность. Более того, когда Щербаковский определяет малорусскую ментальность как «сфокусированную на понимании народа и понимании самого себя», народная культура становится источником того, что звучит как «модерная» индивидуализация и поиски субъективности.

Духовное и светское тесно переплетены между собой в дневнике Щербаковского и в его поисках самого себя. Среди его постоянных собеседников – Бог, покойная жена Фаня и он сам. И хотя это, по сути, не совсем духовный дневник, организованный вокруг темы духовного самосовершенствования, в некоторой степени дневник Щербаковского построен вокруг молитвы и поисков истинной веры. Фаня в роли иконы и доверенного лица из потустороннего мира играет сакральную роль в развитии его субъективности. Помимо православного богословия, местной истории, этот процесс определяют психология и философия, но последние в эпоху и в понимании Щербаковского пересекают границы между богословием и наукой. Подобным же образом духовное и светское чередуются в его восприятии духовного сословия, к которому он принадлежал. Щербаковский воспроизводит и развивает популярные среди приходского духовенства темы, построенные вокруг идеи их уникальной религиозной культуры, но в то же время он без проблем секуляризует это наследие во имя более общего понимания социального служения, целостности и идеализма и своих коллег-священников, и своих детей.

This essay explores the diary kept by Father Mikhail Filipovich Shcherbakovskii, a village priest in Kiev province, from 1885 to 1919. Both because it spans thirty years and in its detail, it is unmatched as a source on the clergy in Right-Bank Ukraine in this period and, indeed, constitutes one of the best examples of an imperial Russian priest’s diary discovered to date. Although Shcherbakovskii clearly cared deeply about his effectiveness as a pastor, the journals are quite unlike the prescriptive models for priests’ diaries, which centre on coping with pastoral challenges and chronicling the life of the parish. Rather, his diary offers insight into the evolution of the self in modern Russian and Ukrainian clerical culture. Written in both Russian and Ukrainian, these hybrid notebooks reveal a hybrid identity. The article shows that Shcherbakovskii pursued two parallel and related projects in his diary-keeping, one introspective, the other “autoethnographic.” The introspective notebooks chronicle a desperate struggle for authenticity and self-definition, for self-understanding and for genuine faith. In the autoethnographic entries, by contrast, Shcherbakovskii sought to describe and define Ukrainian and local clerical culture and to understand himself through these descriptions. This essay explores each aspect of the diaries in order to think about the relationship between the two. It argues that Shcherbakovskii used his journals to elaborate a self that was highly socially defined, embedded in (and constructing) Russian and Ukrainian ethnic, as well as clerical estate identities.

Жестокие, наивные, бессловесные: после отмены крепостного права в 1861 году такие характеристики русских крестьян больше не соответствовали действительности. Крестьянин стал символом общества, пришедшего в движение [757]. В автобиографиях и дневниках крестьяне рассказывали о своей жизни рабов, самоучек, людей, испытавших духовное пробуждение, – и находили читателей, которые видели в этих текстах наряду с якобы «истинным» обликом крестьянства также альтернативные сценарии для развития общества. Прежде всего, к крестьянам – авторам автобиографических текстов и активным личностям обращались публицисты, выступавшие против самодержавия. Для них такие тексты были «контрархивами», с помощью которых они надеялись обосновать свои оценки Российской империи. Если до отмены крепостного права собирание и публикация крестьянских автобиографий не стояли на повестке дня, то теперь они превратились в излюбленное средство для обсуждения концепций социального порядка и вопросов общественного неравенства. В Российской империи жизнеописание для крестьян и крестьянок было возможно в трех социальных пространствах: в прессе и публицистике, через инициированные учеными автобиографические проекты и в семейном кругу [758]. В этой статье я сосредоточусь на прессе и публицистике, в которой с 1880‐х годов публиковались автобиографии крепостных, крестьянских поэтов и вновь обращенных. Центральную роль будут играть автобиографические тексты крестьян, которые представляли свою жизнь как историю обращения.

В первой части статьи я показываю, почему публицисты, близкие к православной церкви, проявляли интерес к крестьянским автобиографиям. Становится очевидным, что они видели в этих текстах противопоставление неправильной, с их точки зрения, терпимости по отношению к иноверцам, и особенно старообрядцам. Для них автобиографии были средством реагировать на кризис, который, по их мнению, испытывала православная церковь. Публикацию автобиографических текстов они использовали для дискредитации старообрядчества как противоречивого и расколотого вероисповедания. Наряду с мотивами публицистов на примере автобиографий Василия Кожевникова и Степана Чуракова в статье обсуждаются побудительные причины, которые заставляли бывших старообрядцев описывать их возвращение в лоно православия. Как они писали о своей жизни в контексте, который определялся церковной жизнью? Какую роль для обращенцев из крестьян играли шаблоны житий и биографий и как они влияли на описываемые модели восприятия и интерпретации действительности? Какие связи подтверждались в автобиографиях и от каких социальных групп они, наоборот, дистанцировались?

Публикация автобиографических текстов стала ответом на кризис, в котором находилась православная церковь в XIX веке. Постоянно нарастала критика духовенства. Работа на фабриках, городская жизнь, новый круг чтения отчуждали молодых крестьянок и крестьян от ритма церковного года и представлений традиционной морали. Крестьяне и крестьянки интересовались формами благочестия, которые не отвечали официальному учению [759]. Этот феномен был не нов: исследователями он описывался как народная вера и – в последнее время, правда, подвергшееся критической переоценке – двоеверие . Крестьяне пренебрегали церковными догмами и включали в круг своих религиозных верований магические практики, не видя в этом ущерба для понимания себя православными христианами. Такие недогматические формы благочестия к концу XIX века все более ослабляли связи между русским крестьянством и православной церковью. Новые религиозные формы становились более популярными по мере того, как отмена крепостного права, а также возросшая грамотность впервые дали многим крестьянами возможность собственного выбора и в духовных делах [760].