Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

Особо любопытным примером отношений между «автоэтнографией» и формированием личности является развитие национальной идентичности Щербаковского. Во всех своих дневниках он интересуется наблюдениями за людьми и их классификацией в соответствии с их сословием и этничностью. Так, в августе и сентябре 1894 года, когда он вел дневник практически каждый день, он описывал в заметках людей, которых встречал в повседневной жизни, никогда не забывая мимоходом отметить (негативные) «кацапские» черты этнических русских [723]. Подобным образом этнографический том дневника начинается с набора заметок, в которых Щербаковский систематично описывает людей в их социальных ролях. Один из примеров здесь – это его разговоры со случайными попутчиками в поезде, когда в августе 1889 года он отвозил детей в школу в Киев, где он занят изложением и закреплением социальных и национальных стереотипов дворянства, поляков (а также польского дворянства в данном регионе), русских и «малороссов», а также набросками о различных священниках на совете духовного училища [724].

Отметим, что в правобережных украинских губерниях, включенных в состав Российской империи после разделов Речи Посполитой в 1790‐х годах, этническое и социальное глубоко переплеталось. В Киевской, Подольской и Волынской губерниях дворянство было польскоязычным, в городах и местечках разговаривали на идиш, а в сельских местностях – по-украински. Русский был языком столицы региона Киева, а также официальным языком государственных учреждений. Приходское духовенство находилось на пересечении этих миров, корнями уходя в местное сообщество, но с образованием, полученным на русском языке в семинариях. Дневники Щербаковского охватывают период, когда понятие «Украина» меняло свое значение: локально оно обычно использовалось для обозначения Киевской губернии (на север и юг от Киева по течению Днепра – бывшей границы между Российской империей и Речью Посполитой), но быстро приобретало и более широкое, этногеографическое значение. В том же ключе, как отмечает Брайан Дж. Бек, хотя «этноним „малоросс“ оставался выбранным самоназванием образованных „украинцев“ в Российской империи до начала ХХ века», идентификация «украинец» к 1880‐м годам становилась «символом сопротивления царизму» [725].

Одновременно с набросками и ведением дневника Щербаковский задумывается о национальной идентичности и судьбе родного региона. В январе 1889 года он открыл зеленую тетрадь и высказал на ее страницах все свои мысли о романе Генрика Сенкевича «Огнем и мечом», который был опубликован в 1884 году. Сюжет романа завязан на событиях времен восстания Хмельницкого на Украине в период с 1647 по 1651 год, с польской патриотической перспективы. Первой реакцией Щербаковского было отчаяние: «Родина, Родина! Кто тебя под ноги не топтил?! Печенеги, Половцы, Татары, Поляки и Турки и наконец свои собственни ослепленные фанатизмом католицизма и блестящим положением рабовладельца польскаго магната свои рідни диты-ставши… заклятыми врагами изуверами своей батьковщины России и своей горемычнои неньки матеры Украины» (орфография автора сохранена. – Х. К. ) [726]. Как в этом отрывке, так и во всей заметке Щербаковский выражает чувства горячего местного патриотизма к родине, этнические особенности которой он передает путем использования украинских слов в ключевых отрывках текста, среди которых в том числе «рідні діти» и «ненька Україна». Он возмущен поведением местных элит, которые приняли веру и культуру польских завоевателей. Он также различает между своей родиной Украиной и своим отечеством Россией. Хотя и здесь Щербаковский использует украинское слово для обозначения отечества – батьківщина, – это единственная отсылка к России, тогда как в центре заметки на две страницы речь о «матери нашей Украин[е]» и ее страданиях от рук «панства». Щербаковский сожалеет, что польские магнаты оторвали ее детей «от ея грудей» и накормили их «своим молоком злобы и изуверства». На этом примере рассказа о мученичестве явно видно переплетение класса и этничности. Термин «Украина» в то время допускал двоякие толкования, но в данном случае Щербаковский использует его для описания территории и народа, частью которого он себя видит.

Хотя в дневниках и нет прямых указаний на это, но вполне возможно, что именно роман Сенкевича побудил Щербаковского заняться исследованиями местной истории, которые дали толчок «этнографическому» дневнику, начатому несколькими месяцами спустя. Некоторые из этих исследований позже вошли в его опубликованные мемуары. Возможно, он также почерпнул вдохновение в своем образовании в духовной семинарии, где делался упор на русскую историю (в отличие от гимназий той эпохи), а студентов поощряли проводить краеведческие и этнографические исследования. Несомненно, такая деятельность была популярна в среде русского и украинского духовенства в поздний период Российской империи [727].

В дневниках Щербаковский тщательно фиксировал (по-украински) народные сказки, которые слышал в детстве, и стал делать попытки осознания истории и ментальности тех, кого он называл «южнорусским» или «малорусским» народом. Это была история великого народа, преданного своими высшими слоями, который вел «многовековую борьбу с чуждыми народностями за свободу совести, за свободу личности, за свободу общественную…» [728]. Результатом стало героическое и в то же время поэтическое, созерцательное и меланхоличное мироощущение малороссов, сфокусированное «на понимание людей и на понимание самого себя» [729].

Как в дневниках, так и в основанных на них мемуарах Щербаковский представляет своего отца воплощением этого национального характера (косвенно и себя самого, так как он воспринимает себя наследником отцовских качеств) [730]. В дневнике, в отличие от опубликованных мемуаров, он сокрушается, что «от этого великого народа» осталось: «масса без политического самосознания, без преданий и без труда меняет свою одежду на кацапскую или на немецкую, свой родной язык на „салдацки“ и свою святую веру на немецкую» [731]. И хотя он никогда не упоминает Россию в качестве одного из врагов, это последнее предложение с отсылкой к людям, которые бездумно принимают русский язык и манеру одеваться, предполагает, что исторически эти люди были лишены своих корней, что сделало их уязвимыми для чужой (включая великорусскую) культуры.

В то время Щербаковский рассматривал Россию как далекую, но необходимую и даже желательную отчизну. 27 декабря 1890 года в своем автоэтнографическом дневнике он описывает визит к соседу и хорошему другу о. Иоанну Крыжановскому, когда их разговор перешел на политику. Они с одобрением обсудили нововведения, которые стали заметны с тех пор, когда Иван Вышнеградский, сын священника, стал министром финансов в 1887 году. Так, Щербаковский писал: «Заговорив о том, что Министр этот носит русскую фамилию после разных министров немцев повели речь о том, что вообще вокруг престола теперь групируются преимуществу русские фамилии и что сам Царь теперь есть до корней волос есть [sic] русский человек». Оба приветствовали то, что Александр III носил бороду и ввел военные униформы в русском стиле, суммируя беседу следующим образом: «Словом, у престoла русью пахнет». Они также посмеивались над жалобами местного польского магната, что «Россиею теперь правлят попы» [732]. Эти украинские священники явно воспринимали себя членами более широкой «русской» этнической группы и, следовательно, видели желательным сохранение русского характера государства через русские этнические маркеры.