Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

Одновременно с этой концентрацией моралистического элемента в одних баснях у Федра происходит концентрация развлекательного в других. Центром басни становится чье-нибудь остроумное слово или поступок (I, 14; I, 29; А, 15). Разрастаясь, такие басни превращаются в сказки (А, 3), в легенды (IV, 26; А, 14), в анекдоты (V, 1; V, 5). Мораль при них сохраняется лишь по традиции, да и то по временам уступает место комическим этиологиям – «откуда произошло» то или другое явление (III, 19; IV, 16). Некоторые из этих анекдотов почерпнуты Федром из недавней римской действительности – о Помпее и его воине (А, 8), о флейтисте Принцепсе (V, 7), о навязчивом прислужнике Тиберия (II, 5).

У Бабрия такого разрыва между баснями поучительными и развлекательными нет. Мы можем найти у него и сказку (95), и миф (58), и аллегорию (70), и эротический анекдот (116). Но там, где Федр подчеркивает жанровую новизну своих басен, Бабрий ее затушевывает: достаточно сравнить басни Федра А, 5 и Бабрия 70 (аллегории) или Федра А, 20 и Бабрия 14 (зоологические курьезы). Завещанная школьной традицией форма эзоповских басен для Бабрия важнее всего: ни поучение, ни комизм сами по себе ему не дороги. По той же причине и свою ученость Бабрий не выставляет напоказ, как Федр (IV, 7; А, 28), а скрывает в мимоходных намеках: на благочестие аиста (13), на воронье долголетие (46), на вражду льва с петухом (97), на миф о Прокне-ласточке (72) и пр.

Опять-таки мы видим: Федр и Бабрий исходят из одного принципа – разнообразия («чтоб слух порадовать речей разнообразием…» – Федр, II, пролог, 9–10), но понимают они его по-разному. Федр, стремясь к разнообразию, дает в своих пяти книгах пестрое чередование басен в собственном смысле слова с легендами, поучениями, новеллами, анекдотами; Бабрий же ищет средств для разнообразия не вне избранного жанра, а внутри его и заботливо комбинирует мотивы, чтобы узкий мир басенных образов и ситуаций каждый раз представал перед читателем по-новому.

Именно поэтому нам гораздо труднее составить впечатление о взглядах Бабрия, чем о взглядах Федра. Федр говорит о своих мнениях открыто или хотя бы намеком; Бабрий скрывает свои за толстым слоем басенной условности. Общая картина мира у них традиционна – нет нужды даже ссылаться на конкретные басни. Всюду царит несправедливость, сильные гнетут слабых, коварство торжествует над простотой, женщины порочны, гадатели и врачи невежественны, нигде нет ни благодарности, ни дружбы, а злой рок сулит перемены только к худшему. Чтобы выжить, нужно не обманываться видимостью, а смотреть на сущность; а для этого не ослепляться страстями, и прежде всего алчностью и тщеславием; тогда люди поймут, что нет ничего лучше скромной доли и что каждый должен довольствоваться своим уделом. Все это – знакомый с эзоповских времен арсенал басенной мудрости, лишь слегка подновленный в духе популярной философии стоицизма и кинизма. Но идейное содержание басен Федра еще не исчерпывается этими мотивами, тогда как об идейном содержании басен Бабрия, собственно, больше почти нечего сказать.

Пожалуй, единственная область, где Бабрий обнаруживает несомненное своеобразие, – это религиозная тема. У Федра она затрагивается лишь изредка, и о богах он говорит с неизменным почтением (даже в шутливой басне А, 9), хотя и считает, что миром правят не боги, а Судьба (IV, 11, 18–19). У Бабрия боги появляются чаще, и отношение к ним совсем не столь почтительное. То у него собаки пачкают статую Гермеса, и бог не в силах им помешать (48), то ремесленник, чтобы добиться от Гермеса помощи, ударяет его кумир головой оземь (119); Геракл предлагает погонщику не надеяться на божью помощь, а лучше самому поднатужиться (20); и даже оказывается, что не бог решает судьбу человека, а человек – судьбу бога (30). Мало того, что боги бессильны: они еще и злы, и мстительны, и несправедливы (10, 63, 117); люди, преданные таким богам, заслуживают только осмеяния (15). Этот иронический скептицизм Бабрия – признак упадка традиционной религии древности; нередко он заставляет вспомнить религиозную сатиру Лукиана.

Социальная тема, напротив, едва затронута Бабрием, а у Федра занимает очень много места. Даже когда оба баснописца берутся за один и тот же сюжет о сладости свободы и горести рабства («Волк и собака», Федр, III, 7; Бабрий, 100), то, против обыкновения, басня Федра оказывается и пространнее, и живее, и красочнее басни Бабрия. Чтобы подчеркнуть социальные мотивы, Федр смело перекраивает традиционные сюжеты – достаточно сравнить его версии басен I, 3, или I, 28, или II, 6 с бабриевскими версиями (72, 115, 186). Читая басни Федра, все время видишь, что их действие происходит в обществе, разделенном на рабов и господ, что рабы наглы (II, 5; III, 10; А, 25), а хозяева жестоки (А, 15; А, 18); у Бабрия же «рабыня» появляется один только раз, и то как любовница хозяина (10). Сам Федр – вольноотпущенник, уже не раб и еще не полноправный свободный – пытается занять промежуточную позицию между рабами и хозяевами: он предостерегает господ, напоминая, что рабы могут взбунтоваться (А, 16), и увещевает рабов, что лучше терпеть, чем раздражать господ непокорством (А, 18). Однако его отношение к труду – отношение не рабовладельца, а труженика (III, 17; IV, 25); именно Федру принадлежит редкая в античной литературе мысль о том, что плоды труда должны принадлежать тем, кто трудится (III, 13).

Политических мотивов в баснях Федра и Бабрия мы находим очень немного, но они показательны. Федр изображает, как «страдает чернь, когда враждуют сильные» (I, 30) и как «при перемене власти государственной бедняк теряет имя лишь хозяина» (I, 15), – и там и тут поэт смотрит с точки зрения угнетенного простонародья. У Бабрия политическая тема затрагивается дважды (40, «Верблюд», и 134, «Змеиная голова и змеиный хвост»), и оба раза говорится о нерушимости господства «лучших» и подчинения «низших» – иными словами, поэт смотрит с точки зрения правящего сословия. Таким образом, и здесь взгляды Федра и Бабрия оказываются противоположны. Что касается конкретных политических намеков, то у Федра их легче найти лишь оттого, что Рим времени Федра мы знаем лучше, чем Восток времени Бабрия. Так, по мнению некоторых ученых, в басне I, 2 царь-чурбан изображает Тиберия, а царь-дракон – Сеяна, в IV, 17 предполагается отклик на возвышение императорских вольноотпущенников при Клавдии и пр. Легко, однако, понять, сколь ненадежны все сближения такого рода.

Наконец, еще одна тема, которая присутствует у Федра и почти отсутствует у Бабрия, – тема личная. Федр беседует с покровителями (III, IV – прологи и эпилоги), рассказывает о своей беде (III, пролог), излагает свои идейные и художественные задачи, спорит с завистниками (IV, 7, 22), намекает на свою судьбу (III, 1, 12; V, 10) и даже в середину басни вставляет неожиданное признание в своей любви к славе (III, 9). В моралях своих басен он сплошь и рядом говорит от своего лица, подчас с проповеднической пространностью, – это мы уже видели. У Бабрия ничего подобного нет: несколько слов о соперниках-подражателях (II, пролог) да загадочная обмолвка о коварстве арабов, которое пришлось ему испытать (57), – вот и все, что мы узнаем о баснописце из его басен.