Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

Вот идейная концепция эзоповской басни. В мире царит зло; судьба изменчива, а видимость обманчива; каждый должен довольствоваться своим уделом и не стремиться к лучшему; каждый должен стоять сам за себя и добиваться пользы сам для себя – вот четыре положения, лежащие в основе этой концепции. Практицизм, индивидуализм, скептицизм, пессимизм – таковы главные элементы, из которых складывается басенная идеология. Это – хорошо знакомый истории тип идеологии мелкого собственника – трудящегося, но не способного к единению, свободного, но экономически угнетенного, обреченного на гибель, но бессильного в борьбе. Первое свое выражение в европейской литературе эта идеология находит у Гесиода; и уже у Гесиода она встречается с литературной формой басни. В басне эта идеология получает свое классическое воплощение. И если басня среди всех литературных жанров оказалась одним из наиболее долговечных и наименее изменчивых, то причина этому – именно живучесть такой идеологии.

Легко понять, что такой апофеоз существующего мирового порядка не имел ничего общего с тем революционным пафосом, который одушевлял когда-то эту мелкособственническую массу в ее борьбе против знати. Или, вернее сказать, бунтарство нашло дальний отголосок в легендарной фигуре Эзопа, – а обывательство нашло выражение в бережно отфильтрованной школою моралистике эзоповских басен.

Желание продемонстрировать незыблемость мирового порядка определило и структуру басенного сюжета. Эта структура нашла свое законченное выражение в нехитрой схеме: «Некто захотел нарушить положение вещей так, чтобы ему от этого стало лучше; но когда он это сделал, оказалось, что от этого ему стало не лучше, а хуже». В этой схеме, с небольшими вариациями, выдержано около трех пятых всех басен основного эзоповского сборника.

Вот примеры. Гусыня несла человеку золотые яйца; ему этого было мало; он зарезал ее, но вместо золота нашел в ней простые потроха (87). Верблюд увидел, как бык чванится своими рогами; позавидовал ему; стал просить у Зевса рогов и для себя, но в наказание и ушей лишился (117). Зимородок хотел спасти свое гнездо от людей, он свил его на скале над морем, а море его смыло (25). Рыбаки тянули сеть, радовались, что она тяжелая; вытащили ее, а она оказалась набита песком и камнями (13). Крестьянин нашел змею, пожалел ее, отогрел, а она его и ужалила (176). Всюду одна схема: экспозиция, замысел, действие, неожиданный результат. Меняются только мотивировки в «замысле»: для человека это жадность, для верблюда – тщеславие, для зимородка – самосохранение, для рыбаков – радость, для крестьянина – жалость. Чаще всего мотивами выступают алчность и тщеславие (т. е. желание персонажа изменить в свою пользу распределение материальных или духовных благ); обуянный ими персонаж забывает о самосохранении и за это платится.

Конечно, эта схема может всячески варьироваться. Прежде всего, результат действия может быть не показан, а только назван. В басне 126 мы читаем: галка села на смоковницу, решила дождаться зрелых смокв; сидела и не улетала. Мы уже ждем результата: «и умерла с голоду», но автор ограничивается намеком: пробегала мимо лиса и сказала: «Напрасно надеешься: надежда тешит, но не насыщает». Далее, в басне может быть смещен интерес с более слабого персонажа (того, который терпит неудачу в финале) на более сильного: так, в басне о волке и цапле (156) в центре внимания должна была бы находиться цапля, вопреки мировому порядку помогающая волку и остающаяся ни с чем, но вместо этого в центре внимания все время находится волк. Далее, в басне могут выпадать такие звенья ее структуры, как замысел и действие: в таком случае перед нами упрощенная басня, состоящая только из обрисованной ситуации и комментирующей реплики. Так, в басне 27 лиса видит трагическую маску и говорит: «Что за лицо, а мозгу нет!» И наоборот, в басне могут добавляться новые структурные звенья: «экспозиция – замысел – действие – результат – новое действие – новый результат»: в таком случае перед нами усложненная, двухходовая басня. Например, 129: галка увидела, что голубям хорошо живется, решила зажить с ними, покрасилась и пришла к ним, но по голосу была отвергнута; вернулась к галкам, но по виду была отвергнута.

Разумеется, как уже было сказано, басни, построенные по основной схеме, не исчерпывают всего содержания сборника. В нем достаточно и таких басен, которые не связаны с обязательным утверждением незыблемости мирового порядка. Есть басни почти без действия, представляющие собой как раз иллюстрацию человеческой скупости (71, 225), злобы (68, 13, 216), неблагодарности (175). Есть басни, где весь интерес сосредоточен на ловкой хитрости (36, 66, 89, 178) или на ловкой шутке (5, 34). Есть басни, в которых место морали занимает этиология – объяснение, «откуда произошло» то или иное явление: в баснях такое объяснение почти всегда шуточное (8, 103, 107 и др.). Но басни каждого такого рода обычно немногочисленны, не сводятся к постоянным схемам и своим многообразием лишь оттеняют единство основного басенного сюжета: «Некто захотел нарушить положение вещей, чтобы ему стало лучше, а ему стало только хуже».

Чем постояннее и отчетливее схема действия, тем меньше важности представляют индивидуальные особенности его исполнителей. Неудивительно, что персонажи басен очерчиваются лишь бегло и бледно: баснописца они интересуют не сами по себе, а только как носители сюжетных функций. Эти сюжетные функции могут легко поручаться любому животному. Так, в одном и том же сюжете выступают в басне № 155 знаменитые волк и ягненок, а в № 16 – ласка и петух. Такими же баснями-близнецами – сюжет один, а персонажи разные – будут, например, 25 и 75, 80 и 88. Конечно, в этом хороводе лиц есть наиболее частые, кочующие из басни в басню герои: лисица, лев, змея, собака, волк, осел, крестьянин, Зевс. Но не нужно думать, что при этом они сохраняют свои характеры и что разные басни становятся как бы эпизодами из жизни одной и той же лисы или волка (как в животном эпосе): один и тот же муравей может оказаться в одной басне умен, а в другой – глуп (112 и 166, ср. также 9 и 12, 226 и 230). Образ персонажа в каждой басне очерчивается только применительно к ее ситуации и сюжетным функциям, без оглядки на все остальные басни.

Как схематичны действия и персонажи басни, так схематичен и рассказ о них. Он всегда прямолинеен: не забегает вперед, чтобы создать драматическое напряжение, не возвращается назад, чтобы сообщить дополнительные сведения. Он останавливается только на главных моментах, не отвлекаясь на подробности или описания: это рассказ о действии, а не о лицах и обстановке. Диалога почти нет: только в развязке выделена прямой речью заключительная реплика. Эмоций почти нет: даже на краю гибели персонаж умоляет пощадить его в логической и деловитой форме. Устойчивые формулы сопровождают наиболее постоянные моменты изложения: заключительные реплики обычно начинаются словами: «Эх, такой-то…», или «Поделом мне…», или «Несчастный я…», мораль начинается со слов «Басня показывает, что…», реже: «Эту басню можно применить к…» Язык, которым написаны басни, – обычный разговорный язык греков I–II веков н. э.; об этом нужно упомянуть потому, что литературный язык этих времен был очень далек от разговорного и всякий, кто хотел блеснуть литературным мастерством, старался писать не на современном, а на старинном аттическом наречии. Но составитель эзоповского сборника не заботился о литературном мастерстве: он думал только о простоте, ясности и общедоступности.