Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

В русском языке для этого жанра есть два названия, и оба не случайные: «притча» и «басня». Слово «притча» – от глагола «приткнуть», «притачать»: это история, рассказанная к случаю, как пример, в качестве довода. Слово «басня» – от глагола «баять», рассказывать приятные выдумки: это история, предлагаемая сама по себе, ради собственной занимательности. В притче важна мораль, в басне важно повествование. Притча существует только в контексте проповеди или спора – басня может существовать и вне контекста.

Даже такая привычная черта басни, как изображение животных, ведущих себя по-человечески, объясняется ее происхождением из притчи. Притча – это довод в споре, цель ее – не только опровергнуть, но и унизить собеседника, а для этого выгоднее всего подчеркнуть сравнением самое примитивное, самое упрощенное в ситуации – то, что роднит человека с животными. Разумеется, животные представляются здесь не с зоологической точностью, а такими, какими видит их народная психология: в Европе заяц – трус, а в Африке – хитрец. Если действуют не животные, а люди, то под такими же однозначными ярлыками: «крестьянин», «скупец» и пр.

Исторически притча старше басни: она существует с тех пор, как существует язык, спор и доводы в споре. На Ближнем Востоке притча пользовалась большим почетом, тексты притч мы находим на шумерских и вавилонских клинописных табличках, находим в Библии. Но выделиться в самостоятельный жанр, независимый от контекста, как в Библии, и не смешиваемый с пословицами и поучениями, как в Шумере и Вавилоне, – стать из притчи басней на Востоке она не смогла. Это произошло только в Греции.

Сложившуюся форму басни с устойчивым кругом мотивов, персонажей и моральных толкований мы впервые находим в греческой литературе VIII–VI веков до н. э. Это не случайно. Эти века были бурным временем общественной борьбы в греческих городах – борьбы, сокрушившей господство старой землевладельческой знати и положившей начало демократизированному строю. Ближний Восток не знал такого социального переворота, и это определило разницу в судьбе восточной и греческой басни. На Востоке притча осталась средством поучения, средством поддержания традиции, их рассказывали высшие низшим, старшие младшим. В Греции притча стала орудием борьбы, средством ниспровержения традиции, их рассказывали низшие высшим, народные ораторы правителям; иносказательность позволяла пользоваться ею там, где прямой выпад был невозможен.

Басня этой поры была еще всецело устным жанром. Она вплеталась в связную речь, служа доводом или пояснением, и форма ее изложения целиком определялась контекстом. В таком виде басня переходит из устной речи в первые произведения письменной литературы. Мы находим кстати рассказанные басни и в поэме Гесиода (VIII век до н. э.), и в ямбах Архилоха (VII век до н. э.), и в комедиях Аристофана, и в истории Геродота, и в философских выступлениях софистов и сократиков. Темы этих басен – по большей части уже те самые, которые будут бытовать и в последующие века, персонажи – животные, действие – отвлеченное, вне времени и пространства, сентенциозная мораль вкладывается в уста персонажа. Басня еще не оторвалась от контекста, но уже готова к этому – уже сложился запас поучительных сюжетов, из которых предпочтительно черпались эти вставки к речам, стихам и спорам. Она уже начинает ощущаться как жанр. А всякий жанр в греческом сознании имел своего зачинателя: эпос – Гомера, ямб – Архилоха. И недаром к бурному VI веку отнесло предание жизнь зачинателя басни – Эзопа.

Имя Эзопа мы впервые встречаем у историка Геродота (V век) – мимоходом, в рассказе о Египте. Он упоминает его как историческое и достаточно известное лицо и сообщает о нем четыре вещи: он был баснописец; он жил на острове Самосе и был рабом некоего Иадмона; было это в первой трети VI века, примерно до 560 года до н. э.; и он за что-то был убит в Дельфах, так что дельфийцам пришлось платить за него выкуп. На этом кончаются факты и начинает работать народная фантазия.

Самым интересным для нее было, конечно, то, что Эзоп – раб: это сразу выворачивало наизнанку все представление о человеческом идеале. Если раб – значит, варвар, значит, урод, значит, неуч. И ему придумывается варварская родина – Фригия в Малой Азии, издавна поставляющая рабов для Греции (была даже пословица «Битый лучше стал фригиец и услужливее стал»). Придумывается внешность: «брюхо вспученное, голова – что котел, курносый, с темной кожей» и т. д. – уже в V веке до н. э. мы находим на аттической вазе изображение такого уродца, который сидит, скорчась, перед маленькой лисицей, как Эдип перед Сфинксом, – несомненно, это Эзоп. Придумываются ситуации, где неуч, от богов одаренный лишь простецким здравым смыслом, оказывается умней и проницательней ученых философов: ради этого хозяин Эзопа превращается в философа и получает комическое имя «Ксанф» (рыжий), и вокруг этой пары персонажей складывается та вереница анекдотов, которая составит самую веселую половину будущего «Жизнеописания Эзопа». Наконец, придумываются мотивы вражды дельфийцев и Эзопа: сперва, так сказать, антиклерикальные (Эзоп попрекнул дельфийцев, что они не сеют, не жнут, а тунеядствуют от приносимых эллинами жертв, – этим попрекали их многие), потом почти богоборческие («А Эзоп принес жертву Музам и посвятил им храм, где были их статуи, а посредине – статуя Мнемозины, а не Аполлона. И с тех пор Аполлон разгневался на него, как некогда на Марсия»). Месть дельфийцев Эзопу оформилась в популярный фольклорный мотив подброшенной чаши и расправы за мнимую кражу – как в библейском рассказе об Иосифе.

Весь этот пестрый материал был сведен в один писаный текст: по-видимому, уже во II–I веках до н. э. на эллинистическом Востоке было создано «Жизнеописание Эзопа» – одна из немногих сохранившихся «народных книг» греческой литературы. До нас она дошла в чуть более поздней переработке I–II веков н. э. Контакт с Востоком обогатил ее еще двумя мотивами: в завязке благодетельницей Эзопа выступает богиня Исида (еще одна противоположность Аполлону), а в конце, где Эзоп уже свободен и высокопоставлен, вставляется сюжет знаменитой сирийской «Повести о мудром Ахикаре» – как царского писца клеветою чуть не погубил его приемный сын и как тот выручил своего царя, разгадав за него трудные загадки. Эта часть в «Жизнеописании» выглядит всего инороднее, однако народная фантазия, всюду искавшая материала для возвеличения своего героя – Эзопа, не преминула воспользоваться и этим сюжетом.

Легендарный образ Эзопа – это народный вызов аристократическому, «аполлоническому» представлению об идеале человека: варвар – он благороднее эллинов, безобразный – он выше красавцев, неуч – он мудрее ученых, раб – он посрамляет свободных. Это – живое напоминание о драматической эпохе общественной борьбы VIII–VI веков до н. э. – борьбы классов, борьбы идеологий.