Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

8. Радость – 2 басни: № 13 и 197.

9. Горе – 3 басни: № 21, 23 (ср. № 183) и 78.

10. Благочестие – 2 басни: № 30 и 110.

11. Суеверие – 1 басня: № 64 («Укушенный собакой»).

12. Высокоумие – 1 басня: № 40 («Звездочет»).

13. Лень – 2 басни: № 106 и 181.

14. Месть – 1 басня: № 51 («Крестьянин и змея»).

15. Свободолюбие – 1 басня: № 131 («Галка-беглянка»).

16. Веселость – 1 басня: № 210 («Пастух-шутник»).

17. Подражательность – 1 басня: № 203 («Обезьяна и рыбаки»).

Кроме того, в особые группы можно выделить: 1) три двухходовые басни с сюжетом типа «летом муравей трудился, а жук бездельничал; зимой жук стал страдать, а муравей дал ему отповедь»: № 11, 112, 149; 2 ) три басни «наизнанку», где действие меняется не к худшему, а к лучшему: № 158, 141 (впрочем, ее можно рассматривать как «басню о тщеславии» со сдвигом интереса на сильного), 150; 3) 33 упрощенные басни по типу «ситуация – реплика»; так как звено «замысел» выпадает, то связать их с теми или иными завязочными мотивами из нашего списка невозможно. Это басни: № 27, 37, 38, 45, 47, 54, 56, 57, 61, 72, 90, 92, 93, 96, 98, 99, 132, 136, 161, 167, 168, 174, 186, 189, 196, 198, 202, 212, 214, 215, 217, 221, 228.

Таким образом, всего к описанному структурному типу принадлежит 171 басня, что составляет 74% от общего количества 231 басни. Даже если не причислять к этому типу 33 упрощенные басни, как слишком далеко отступающие от основной схемы, то остальные 138 басен составят 60%, т. е. значительно более половины всего эзоповского сборника.

Эти цифры достаточно показательны, чтобы мы имели право назвать описанный тип басенной структуры «основным» для нашего материала. Поколебаться это утверждение могло бы только в том случае, если бы остальные 26% (или 40%) эзоповских басен складывались в другой сколько-нибудь отчетливый единый тип. Однако этого не происходит: весь остальной материал эзоповского сборника распылен на мелкие группки басен или вообще не сводим ни к каким типам. Перечислим эти басни.

Басни, в центре которых находится острота: № 5, 34.

Басни, в центре которых находится хитрость: № 9, 28, 36, 42, 66, 89, 172, 178.

Басни, в центре которых – этиология, часто шутливая: № 8, 39, 103, 105, 108, 109, 166, 171, 185.

Басни, в центре которых – констатация житейского факта: № 29, 85.

Басни, в центре которых – констатация биологического факта: № 118, 145.

Басни, построенные на постепенном нарастании или убывании напряженности ситуации («лиса, в первый раз увидев льва, была в великом страхе, во второй – уже в меньшем, а в третий осмелела совсем»): № 10, 52, 159, 170, 177, 195, 200, 204.

Басни с кульминацией на реплике «Раньше бы так!» – № 48, 114.

Крайняя разнородность объединяющих мотивов бросается в глаза. Наконец, перечислим ряд басен, которые мы затрудняемся отнести к какой бы то ни было группе: № 26, 35, 53, 63, 65, 68, 71, 84, 94, 95, 102, 111, 113, 119, 127, 146, 152, 162, 175, 194, 205, 211, 216, 224, 225, 227, 231.

Если просмотреть все эти «нестандартные» басни, можно заметить одну особенность: среди них много таких, которые интуитивно воспринимаются не как басни, а как анекдоты, новеллы, сказки и т. п. Мы говорим «интуитивно», потому что объективные критерии размежевания между басней и соседними жанрами до сих пор в литературоведении не выработаны. Думается, однако, что всякий согласится назвать № 35 «Должник» не басней, а анекдотом (должник, чтобы заплатить долг, продавал свинью: «хороша свинья, к Мистериям приносит свинок, а к Панафинеянам кабанчиков!» – покупатель удивился, а присутствовавший заимодавец сказал ему: «чего дивишься? погоди, она тебе к Дионисиям и козлят родит»); № 8 «Эзоп на верфи» – не басней, а мифом (когда-то вся земля была покрыта морем, потом оно в три приема стало спадать: сперва показались горы, потом – нынешняя суша, а потом моря и совсем не останется, и корабли с корабельщиками станут ненужными); № 172 «Летучая мышь и ласка» – не басней, а сказкой (летучая мышь попалась ласке и один раз спаслась, сказав: «я не птица, а мышь», другой раз: «я не мышь, а птица»). О таких произведениях эзоповского сборника, как № 64 «Оратор Демад» (пародия на басню) и № 71 «Трус, отыскавший золотого льва» (школьная этопея), не приходится и говорить. В общей сложности из 60 «нестандартных» басен около 20 ощущаются как «небасни» вообще; между тем в 171 «стандартной» басне такие исключения если и попадаются, то лишь изредка и почти исключительно в баснях упрощенных. Это еще более подтверждает нашу мысль, что описанный выше четырехчленный сюжетный тип является для эзоповской басни основным. Более того: можно предполагать, что когда аналогичным образом будут разработаны структурные схемы для жанров анекдота, сказки и пр. (они будут значительно сложнее, чем для басни; свидетельство – схема волшебной сказки, классически разработанная В. Проппом), то провести границы между басней и смежными жанрами будет легче, – ибо очевидно, что все эти жанры могут пользоваться одним и тем же материалом образов и мотивов, но выстраивают его каждый по своей схеме.

Итак, сюжет эзоповской басни, самая устойчивая и исконная ее часть, сводится к формуле: «Некто захотел нарушить положение вещей так, чтобы ему от этого стало лучше, но когда он это сделал, оказалось, что ему от этого стало не лучше, а хуже». Утверждение существующего «положения вещей» и отрицание всякой попытки его изменить – в этом «пафос» басни. Это пафос консерватизма, традиционализма, а отнюдь не наступательности и революционности. Разумеется, на определенном историческом этапе – именно в пору борьбы против аристократии в VII–VI веках – басня с ее апофеозом здравого смысла и здорового практицизма могла бы быть и была орудием прогрессивной общественной борьбы. Но считать прогрессивность природным и неотъемлемым свойством басенной идеологии в высшей степени ошибочно.

Спрашивается, почему же в таком случае эти, казалось бы, очевидные черты идейного облика античной басни ускользали от столь многих первоклассных исследователей? Причины этого, по-видимому, следует искать в общем подходе науки конца XIX века к проблеме басни – да и не только басни. Это было время последнего увлечения Quellenuntersuchungen, когда казалось, что дошедшие до нас произведения античной словесности почти сплошь представляют собой слабые переработки не дошедших до нас таинственных шедевров. Басенный жанр, начало которого относится к глубокой древности, а сохранившиеся тексты – к весьма позднему времени, представлял собой особенно удобное поприще для гипотетических построений подобного рода. Если пересмотреть суждения Крузиуса и его учеников, отчасти упомянутые нами вначале, бросится в глаза, что их меньше всего занимают подлинные тексты «Августаны» и других сборников, дошедших до нас: они говорят почти исключительно о «прабаснях», бытовавших в VI–V веках, и раскрашивают зыбкие очертания этих басен всеми красками своих представлений о «народной идеологии» и «народном стиле».