Василий Дударев - Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

Бисмарк писал в своих воспоминаниях, что после Кёниггреца и позиции, занятой французским императором, участие в мирных переговорах с Австрией для Пруссии стало не только возможным, но даже необходимым. Бисмарк тогда выразил свое убеждение в том, что «в случае французского вмешательства, нам следовало <���…> немедленно заключить с Австрией мир на умеренных условиях <���…> я был убежден, что война против Франции <���…> была бы не так легка» [1253].

Все, что, по мысли Бисмарка, Пруссии требовалось завоевать в этой войне, уже было достигнуто. И речь здесь, конечно же, шла не о территориальных приобретениях. Для Бисмарка наиболее важным в складывавшихся обстоятельствах было то новое значение, которое Берлин приобретал как в Пруссии, так и в Германии. Так, в ходе проведенных 3 июля выборов в прусский ландтаг внушительную победу одерживала Консервативная партия, становившаяся «самой большой фракцией» в парламенте. Это демонстрировало и одновременно предоставляло Бисмарку на будущее общественную поддержку его политики [1254]. Еще одним следствием громкой победы под Кёниггрецем стало то, что «влияние Пруссии в Северной Германии усиливалось», поскольку государства этого региона Европы изъявили согласие с прусским проектом союзной реформы [1255]. Также изменилась позиция государств Южной Германии, что особенно отмечалось в Петербурге. Обращение Франца Иосифа I к Наполеону III за посредничеством резко осуждалось общественным мнением в союзных Вене германских государствах: «Самые горячие приверженцы Австрии в южной Германии уверяют, что Австрия сделалась изменницей относительно Германии с тех пор, как прибегла к посредничеству посторонней державы в решении германских дел» [1256].

Приобретение Пруссией нового значения в Германии и повышение ее роли в Центральной Европе обеспокоило нейтральные державы [1257]. Анонсированный Наполеоном III выход Франции на сцену, где разыгрывалась австро-прусская трагедия, мог, конечно, привести к самым неожиданным последствиям. Анализируя возможность укрепления австро-французских отношений, Горчаков опасался, что «для Франции венский кабинет стал бы подневольным союзником, которого бы она использовала по своему желанию и в любых комбинациях, союзником, географическое положение которого могло бы быть использовано весьма вредным для наших интересов способом» [1258]. Такая перспектива беспокоила также и Бисмарка. В отличие от уже рвавшегося к Парижу Мольтке он считал опасным в складывавшихся обстоятельствах вести ожесточенную борьбу с грозным французским противником на Рейне, обороняясь против Австрии на Эльбе и имея у себя в тылу еще неопределившиеся со своей позицией южногерманские государства.

Эти переживания читаются в письме Бисмарка жене Иоганне: «У нас дела обстоят хорошо, если бы не Наполеон; если мы не перегнем палку в своих требованиях и не будем думать о том, что мы завоевали целый мир, мы достигнем мира, который стоит наших усилий. Но мы столь же быстро впадаем в упоение, как и в отчаяние, и у меня неблагодарная задача – охлаждать пыл и напоминать, что в Европе живем не мы одни, а ещё три державы, которые ненавидят нас и завидуют нам» [1259].

Примечательно, что Бисмарк называет именно это число: три – ведь помимо Пруссии в европейскую пентархию, образованную решениями Венского конгресса, входили еще четыре великие державы. Обвинить Бисмарка в трудностях арифметического счета, конечно, очень сложно. Более очевидным здесь кажется то, что Бисмарк попросту исключил одну из великих держав европейской пентархии из списка враждебных Пруссии государств. Учитывая тот факт, что еще со времен своей франкфуртской миссии Бисмарк постоянно твердил об отсутствии каких бы то ни было противоречий между Пруссией и Россией, ответ на эту арифметическую задачу становится очевидным.

Считали ли так же в Петербурге? Дать ответ на этот вопрос не так уж и легко.

1 июля Горчаков выступил с инициативой подготовки Россией, Францией и Англией протестных нот [1260]. Согласно его плану, три великие державы должны были осудить решение Пруссии о роспуске в одностороннем порядке Германского союза, учрежденного по решению всех великих держав на Венском конгрессе, что, таким образом, представляло европейский интерес [1261]. Ответ французского кабинета был уклончив. Министр иностранных дел Друин де Люйс писал о преждевременности удовлетворения подобной инициативы Горчакова, поскольку прусская сторона еще не отреагировала на желание Наполеона III выступить посредником в урегулировании конфликта [1262]. Фактически это означал отказ. В таких условиях и Англия предпочла остаться в стороне. Решение австро-прусского конфликта великие державы фактически предоставили германским государствам, да и в Петербурге прекрасно понимали, что «все органы прусской печати единогласно утверждают, что в делах Германии не нужно никаких иностранных посредников, что устройство этих дел приняла на себя Пруссия, и что она лучше, чем кто-либо другой, знает, когда, где и на каких условиях ей следует предписать мир Австрии» [1263].

Эти условия уже начинали обсуждаться в Берлине со всей серьезностью. В ходе последовавших между Бисмарком и Вильгельмом I дискуссий был определен ряд условий, на которых Пруссия соглашалась вступить в процесс мирных переговоров. Среди них значились: формирование нового государственного объединения на севере Германии под руководством Пруссии, аннексия Пруссией Шлезвига и Гольштейна и ряда некоторых территорий [1264]. Важно отметить, что Бисмарку пришлось настоятельно доказывать перед королем необходимость умерить прусские аппетиты: «Для наших дальнейших отношений с Австрией мне было важно по возможности предотвратить оскорбительные для нее воспоминания, насколько это удавалось без ущерба для нашей германской политики» [1265].

Как передавал корреспондент «Allgemeine Zeitung» из Петербурга, «события в Германии <���…> привели в большое волнение здешнее население <���…> здесь выражают большое сочувствие и желание, чтобы война как можно скорее завершилась» [1266]. Вместе с тем, он особенно отмечал «точное знание ситуации в Германии у выразителей общего мнения» и подчеркивал, что «основная часть российских (печатных – В. Д.) органов выбрала сторону Пруссии» [1267].

Несколько другую картину, однако, передавал в своем секретном донесении 5 июля в Берлин прусский посланник в Петербурге Редерн [1268]. Это была его первая после битвы при Кёниггреце депеша, что определяет ее особую важность для оценки царивших в российской столице настроений по отношению к Пруссии.

Редерн начинал донесение своим довольно неутешительным для Берлина наблюдением: «С самого начала войны в здешнем обществе недвусмысленно проявилась неожиданная и абсолютно необъяснимая перемена в пользу ранее здесь совершенно ненавидимой Австрии против Пруссии». Причем прусский посланник не мог назвать причину такой резкой перемены в настроениях. «Забыты здесь великие и значимые услуги, – констатировал Редерн, – которые Пруссия оказывала (Российской – В. Д.) империи при любой опасности, вследствие чего враги России ополчались и на нас, забыты и льстивые слова, которыми нас тогда благодарили». Дипломат жаловался, что Россия видит в Пруссии ведомого и зависимого от нее союзника, в помощи которого уверены при любой ситуации. Редерн сообщал о царившем в российской столице опасении, будто «усилившаяся и обновленная Пруссия выберет совершенно независимое от России поведение и наши (прусские – В. Д. ) интересы более не будут совпадать с интересами России», и добавлял: «Сильная Пруссия, избавившаяся от российского влияния, для каждого русского есть настоящее бельмо на глазу» [1269].