Елена Калмыкова - Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья

Немногочисленные примеры упоминаний о еще не достигнутой, вероятной славе как одной из целей сражения или похода важны для исследования представлений хронистов о частных мотивах, которыми руководствовались участники королевских кампаний. Так же как в случае с уже завоеванной славой, предполагаемая слава никогда не фигурирует как самоцель. Ни один историограф не упоминает об «искателях приключений», намеревающихся воевать только ради славы. Диапазон «главных» целей может быть очень широк: от идеализированного служения государю в деле восстановления божественной справедливости до различных частных, как правило, меркантильных мотивов. Например, в сочинение Роберта Редмэна архиепископ Кентерберийский обещает Генриху V, что в случае победы над французами ему «все языки ( literis et linguis ) славу воспоют». [616]В этом случае грядущая слава может рассматриваться в качестве дополнительного мотива к возобновлению войны за попранные права предков и божественный закон. Гораздо больший интерес вызывает приведенная в хронике Джеффри Ле Бейкера речь Черного принца перед своими войсками накануне битвы при Пуатье. По версии этого хрониста, принц Эдуард приводит три причины, которые должны были вдохнуть смелость в его солдат: во-первых, «сражение за честь и любовь к своей родине» ( honos insuper amorque patrie ); во-вторых, «большая добыча» ( spolia magnifica ) и, наконец, слава ( gloria ). Если им суждена «жизнь с триумфом», то, «закаленные душой и телом», они продолжат поход. Те же из них, кто погибнет в этом бою, получат вечную славу и Царствие Небесное. [617]Таким образом, слава уступает место не только главной благородной цели похода, но также возможности захватить богатую добычу.

Из вышеприведенных примеров явственно следует, что понятием, близким по смыслу к славе ( gloria ), является честь ( honor ). Между этими терминами, которые нередко употребляются хронистами в схожих контекстах, существует важное принципиальное различие. Слава является приобретаемой категорией, в то время как честь (на первый взгляд, несмотря на предыдущий пример) — имманентно присутствующей и при этом легко утрачиваемой. И если слава чаще всего является наградой за проявленную доблесть, то утрата чести, напротив, обычно выступает в качестве кары за трусость или физическую слабость. Например, потерей чести, а также «вечным проклятием души и тела» грозил в «Хрониках» Жана Фруассара Роберт д'Артуа Эдуарду III, медлящему с началом войны за французскую корону. [618]

Сэр Томас Грей привел в «Скалахронике» интересный случай, произошедший с его отцом накануне битвы при Бэннокберне (24 июня 1314 г.). Конный английский отряд под предводительством Роберта Клиффорда и Генри Бомонта держал путь на осажденный шотландцами замок Стирлинг. Заметив отряд пеших шотландцев, выходящих из леса, Бомонт отдал приказ не атаковать сразу, а дождаться построения противника. Когда же Томас Грей-старший указал своему командиру на то, что построенные должным образом пикинеры имеют преимущество перед всадниками, Бомонт предложил ему, если тот боится, покинуть поле предстоящей битвы. На это Грей ответил: «Сэр, я не побегу сегодня из страха». В результате столкновения большая часть англичан была убита, а остальные (в том числе отец хрониста) попали в плен. [619]Очевидно, что до того момента, когда Бомонт обвинил Грея в трусости, последний считал вполне приемлемым и разумным уклонение от обреченного на поражение боя. Следовательно, перед угрозой потерять жизнь, свободу или честь выбор истинного рыцаря был предрешен изначально.

Страшнее утраты чести для рыцаря не было ничего, она была куда сильнее рациональных соображений безопасности. Порой даже одного сделанного публично намека на проявление трусости в бою было достаточно для того, чтобы считать честь рыцаря запятнанной. Так, сэр Джон Фастольф был временно лишен ордена Подвязки по подозрению в трусливом поведении в битве при Пате (1429 г.). [620]Следуя принесенному обету, более пятидесяти рыцарей ордена Звезды предпочли смерть отступлению в битве при Мороне (1352 г.). [621]Неудивительно, что при таком болезненном отношении к вопросу чести страх перед ее утратой был не менее, а может, и более действенным стимулом для сражающихся, чем жажда славы. В качестве примера сошлюсь на слова, произнесенные упомянутым выше лордом Бомонтом в 1332 г., когда он пытался вдохновить войско «лишенных наследства» вступить в бой с превосходящими силами шотландцев. Как предводитель отряда, он призывал англичан сражаться за свое «великое право», а также «за славу и выгоду, которую Бог уготовил» для них. Помимо упоминаний о целях похода, в качестве дополнительного аргумента лорд указывал на то, что в случае недостойного поведения в бою на рыцарей «падет большой позор». [622]Пересказывая эту речь, Грей подкреплял «позитивные» мотивы (славу и выгоду) «негативным» (страхом потерять честь). Мотив угрозы бесчестья и избавления от нее может встречаться не только в военном контексте. Например, рассказывая о мирных переговорах в папской курии в 1354 г., в ходе которых Эдуарду III предлагали отказаться от титула короля Франции, Джон из Рединга заметил, что «по Божьему замыслу для лучшего будущего к чести короля Англии» это условие не было принято. [623]

Подводя итоги размышлениям о «славе» и «чести» как о побудительных мотивах, руководствуясь которыми персонажи хроник (а может быть, и их реальные прототипы) решались на участие в военных действиях любого формата, можно сделать следующий вывод: стремление к славе обычно приводится в качестве причины или аргумента, когда герой делает выбор между мирным существованием и долей военного; после того как этот выбор сделан, перед воином (особенно если речь идет о рыцаре) стоит другая важнейшая задача — сберечь честь. История сэра Мармиона свидетельствует о том, что добиться индивидуальной славы было не так уж и сложно, хотя и рискованно для жизни. А вот сохранить свое доброе имя подчас было гораздо труднее.

Помимо жажды личной славы и выполнения вассального долга, для большинства англичан, участвовавших в Столетней войне (в первую очередь в континентальных кампаниях), существовали другие весомые причины. О меркантильных соображениях соотечественников хронисты зачастую пишут прямо, но при этом не подвергают их ни малейшему осуждению. Выше уже приводились цитаты, указывающие на то, что многие историографы считали материальную выгоду более эффективным стимулом к участию в войне, чем призрачную славу. Впрочем, не следует не только делить индивидуальные мотивы участников военных действий на «высокие» и «низменные», но и вообще стараться отделить стремление к славе от жажды наживы. В сознании любого рыцаря первая цель вполне логично увязывалась со второй. В качестве примера приведу пролог к «Хроникам» Жана Фруассара, историографа, вошедшего в научную литературу под прозвищем «певец рыцарства». Рассуждая о добродетели воинской доблести, заслуживающей мирской славы и вечной памяти на страницах исторических сочинений, Фруассар презрительно отзывается о тех бедных рыцарях, которые отказываются искать подвиги, отговариваясь отсутствием достаточных средств для приобретения необходимого снаряжения. По мнению хрониста из Эно, каждый доблестный воин может найти себе состоятельного покровителя, который не только продвинет его по службе, но и наградит деньгами, более того, сами ратные подвиги обычно приносят не только славу, но и богатство. [624]