Леон Юрис - Милая , 18

— Ну и как?

— Сама же знаешь. По мне, что целоваться, что нет, — все едино.

Они долго смотрели друг на друга, и дыхание их стало прерывистым. Из зала донесся взрыв ап­лодисментов и вызовы на бис. Затем все снова стихло — Гольдман начал играть сонату Бетховена.

— Пойдем в зал? — сказала Рахель, испуганная незнакомыми ощущениями.

— А можно... по-настоящему?

От страха она не смогла выговорить ни слова и кивнула, закрыв глаза и подняв подбородок. Вольф выпрямился, слегка наклонился и коснулся губами ее губ. Потом потупился и засунул руки в карманы.

— Как хорошо! — сказала Рахель. — Совсем не так, как в тот раз.

— Можно еще?

— Наверное, не надо... Ну, ладно, еще один раз.

На этот раз Вольф нежно привлек ее к себе, и стало даже еще лучше. Она обняла его и не от­пускала от себя, и это было замечательно.

— О, Вольф, — прошептала она.

Она оторвалась от него и решительно пошла к дверям.

— Рахель!

— Что?

— Мы скоро увидимся?

— Да, — сказала она и вбежала в зал.

Пауль Бронский работал и дома. Провести пе­репись оказалось не так-то просто. Творилось что-то дикое. Люди шли на всякие ухищрения, чтобы раздобыть ”арийскую” кенкарту, без по­метки ”еврей”. Многие пытались за деньги вы­ехать из страны, словом, перепись продвигалась с трудом. Еврейский Совет зарегистрировал три­ста шестьдесят тысяч евреев.

Поступали все новые приказы, заедала текущая работа, и Пауль задерживался допоздна каждый день. Дебора работала в приюте, вечером зани­малась с Рахель и Стефаном и отрывалась лишь для того, чтобы приготовить Паулю чай.

Войдя в кабинет, она застала его за столом. Бледный, глаза красные от перенапряжения.

— Ты себя плохо чувствуешь? — спросила она.

— Просто устал. Культя болит. Реагирует на плохую погоду.

— Прими что-нибудь.

— Не хочу привыкать к болеутоляющим.

— Ты слишком много работаешь. Может, съез­дить куда-нибудь на несколько дней? Возьми раз­решение...

— Если бы я мог! Мои служебные обязанности отнимают все время.

— Я целый день в приюте, а вечером занимаюсь с детьми, — она села на стол. Он улыбнулся и отодвинул бумаги. — Но я выкрою час-другой за счет приюта, хоть там и не хватает людей.

— Не нужно, — сказал Пауль, — я все равно не могу приходить домой раньше, а кроме того, это производит хорошее впечатление, когда жена члена Еврейского Совета добровольно работает в приюте ”Общества попечителей сирот и взаимо­помощи”.

Дебору покоробило. Пауль относился со всей ответственностью к своему новому назначению, но по-прежнему думал как карьерист, по-прежне­му смотрел на все со своей обычной колокольни.

— Когда же этому придет конец? — грустно ска­зала Дебора. — Раньше я, как дура, считала, что хуже быть не может.

— Конечно, никто не знает точно, что задума­ли немцы. Но и они не могут зайти чересчур да­леко. И так уже дальше некуда. Я сегодня видел Криса, — неожиданно сменил он тему разговора.

— А...

— Ему удалось перевести почти все наши день­ги в американские банки. Вот тебе и парадокс: мы все время богатеем, — иронически рассмеялся Пауль.

— Как поживает Крис? — спросила она как бы между прочим, с трудом скрывая волнение.

— Очень хорошо. Не знаю, разрешат ли ему оставаться здесь. Сусанна Геллер говорит, что Ирвин Розенблюм боится, что ”Швейцарские но­вости” закроют. Крис, кажется, очень сошелся с этим фон Эппом. ”Швейцарские новости”, разуме­ется, хотят, чтобы Крис работал здесь, пока немцы разрешают. Кстати, мы с ним решили для нашей же пользы не встречаться, разве только в случае крайней необходимости. Незачем привле­кать внимание немцев к нашим делам, да и как бы связь со мной не повредила его положению здесь. К счастью, нам не нужны деньги, а если и понадобятся, всегда можно устроить через Розенблюма.

— Да, — сказала Дебора, — в этом есть резон.

— Дорогая, — продолжал Пауль, — хочу с тобой поговорить о том, что ты посылаешь Стефана на уроки к рабби Соломону. Я понимаю твои мотивы, но должен тебе сказать, что это опасно.

— Для кого? — Деборину мягкость как рукой сняло.

— Для самого ребенка.

— А ты подумал о том, какое потрясение ему пришлось пережить за последние несколько меся­цев?

— Безусловно, но нужно же быть благоразум­ной, Дебора. Нам так повезло, мы избавлены от тех ужасов, которые творятся в Варшаве.

— Ах, вот ты о чем! О сохранении нашего при­вилегированного положения.

— А ты когда-нибудь думала о том, что с нами будет, если меня вышвырнут из Еврейского Сове­та? И никакого преступления в том, что я хочу защитить свою семью, нет.

— Нашего сына преследуют и унижают потому, что он — еврей, — сказала Дебора, которую Па­уль еще никогда не видел столь решительной. — Ему нужна моральная поддержка, чтобы перенести все это. Нельзя, чтобы он продирался через все это один, не понимая, что это значит — еврей.

Дебора хотела еще многое сказать, объяснить Паулю. Дать понять, что ему, как отцу еврей­ского семейства, следовало бы самому начать учить сына, как это сделали сотни других от­цов, когда закрыли хедеры, но она промолчала. Она и так говорила с ним таким категоричным тоном, какого он от нее никогда не слышал, а он устал и растерялся, и она не хотела причи­нять ему боль.

Позвонили в дверь. Пауль пошел открывать. Это оказался Вольф Брандель, который смущенно переминался с ноги на ногу.

— Добрый вечер, — сказал он, краснея.

— Добрый вечер, — улыбнулся Пауль, стараясь развеять тягостную атмосферу. — Ты к Стефану или к Рахель?

— К Рахель, то есть к Стефану.

— Я проведу тебя к обоим, но за это за тобой партия в шахматы.

”Ах ты черт, — подумал Вольф, — Бронский — сильный игрок, выиграть у него займет время”. Но его тут же осенило: нужно сдаться, тогда он убьет двух зайцев сразу — угодит доктору Бронскому и поскорее увидит Рахель.

Из дневника

Опять новость. Мало нам было волнений, так теперь еще и штурмбанфюрер Зигхольд Штутце на нашу голову свалился. Звание у него невысокое, всего лишь майор СС, но власть, видимо, боль­шая.

Он прибыл из Люблина с группой солдат СС, считающихся ”специалистами по еврейскому воп­росу”. Он — австриец, как Глобочник и Гитлер. Нам ясно, кстати, что настоящий хозяин Поль­ши — Глобочник, а не генерал-губернатор Ганс Франк. А настоящим хозяином Варшавы, видимо, окажется не Шрекер, а Штутце. Если Рудольф Шрекер — просто тупоголовый хам, то Штутце — воплощение патологической жестокости. Он маленького роста — отсюда наполеоновский комплекс; к тому же он прихрамывает. Отсю­да, наверное, его садистские наклонности — он наслаждается, причиняя страдания другим. Мы все очень встревожены.