Леон Юрис - Милая , 18

Моисея Бранделя, младенца восьми дней от ро­ду, передавали на вышитой бархатной подушечке по рукам сначала родственникам, потом всем бетарцам и наконец ”посаженому отцу” — Андрею Андровскому.

Так же, как в древние времена, когда Авраам обрезал сына своего Исаака в знак союза с Бо­гом, точно так же моэль [40] Моэль — лицо, совершающее обряд обрезания. Финкельштейн обрезал Моисея Бранделя. И сделал это обрезание, возможно, даже лучше, чем все предыдущие, а делал он их не менее двух тысяч раз.

Маленький Моисей пронзительно закричал, а рабби Соломон начал нараспев читать молитву.

Когда все кончилось, младенца унесли к мате­ри, а у взрослых началось веселье. ”Мазл тов! Мазл тов! Мазл тов!” [41] Мазл тов! (иврит-идиш) — Поздравляем! — неслось со всех сто­рон. Потом пошли тосты, песни, танцы. Стали плясать хору [42] Хора — групповой танец, популярный у еврейской молодежи как Палестины (сегодня — Израиля), так и стран рассеяния. Часто сопровождается пением. . Гордого отца вытащили на сере­дину круга, и юные бетарки по очереди отплясы­вали с ним, а остальные в такт прихлопывали и притоптывали. Наконец, едва дыша, Брандель выбрался из круга. Ирвин Розенблюм и Андрей, подхватив его под мышки, отвели в боковую ком­нату, где он плюхнулся на стул, обмахиваясь и обтирая пот с лица.

— Почему евреи устраивают такой тарарам из рождения сына? — спросил он.

— Наших ребят так долго держат в напряжении, что они вот-вот лопнут, — сказал Рози, — а этот праздник — разрядка для всех.

— Верно! — пророкотал Андрей. — Как себя чув­ствует новоиспеченный отец?

— В моем возрасте обзавестись сыном — неожи­данный выигрыш, — посмотрел Алекс грустно на Андрея, потом на Ирвина.

Вокруг стоял веселый шум, но все трое ни на минуту не забывали о страшной действительнос­ти. Даже в разгар праздника Алекс не мог от­влечься от мыслей о происходящем.

— Новые приказы читали? — спросил он.

Они кивнули.

— Так что пусть повеселятся сегодня.

— Ты тоже хоть бы на вечерок отвлекся, Алекс, — сказал Андрей.

— Я вот что надумал. Теперь я все время сижу в штабе, на Милой, 18. Сильвия, как только по­правится, снова начнет работать в приюте. Ду­маю, мы съедем с нашей квартиры и переберемся на Милую, 18. Сусанна Геллер сказала, что и она переезжает. Малышам спокойнее, если мы ря­дом. Под диспансер и под конторы занят только первый этаж. В остальных комнатах можно посе­лить детей, и тогда мы сможем принять еще че­ловек шестьдесят-семьдесят.

— И я перееду, если удастся уговорить маму, — сказал Ирвин.

— Нет, пока есть возможность работать в ино­странном агентстве, тебе лучше не афишировать связь с нами.

Алекс украдкой посмотрел на Андрея: вот кто поднял бы дух на Милой, 18.

— А чем у вас занят подвал? — спросил Андрей.

— Там склад.

— А подумали вы насчет подпольной типографии?

В последние недели Андрей держался прекрас­но, проявлял большую выдержку, но что будет, когда дела пойдут еще хуже? — подумал Алекс. Анна Гриншпан начала выпускать в Кракове еженедельный бюллетень. Алекс на это идти не хо­тел: если обнаружат подпольную типографию — прощай ”Общество попечителей сирот и взаимопо­мощи”.

— Андрей, я помогу тебе создать типографию, но только не на Милой, 18.

— Значит, я тебе там не нужен?

— Пошли в танцевальный зал, — поспешил вме­шаться Ирвин.

* * *

Кто оказался на брит-миле Моисея Бранделя совсем забытым, так это его шестнадцатилетний брат Вольф. Вид у него был ужасно растерянный, и когда ему говорили ”Мазл тов!”, он не пони­мал, с чем его поздравляют: с тем, что все за­няты младенцем, а на него не обращают никако­го внимания? Но еще больше его смущало, что он вдруг стал братом. Вольф и вообще-то был застенчивым, а тут он и вовсе подпирал стену, глядя, как другие танцуют. Рахель наблюдала за ним все время, пока играла на рояле. ,,Бедный Вольф, — подумала она, — стоит, как неприкаян­ный”.

— Потанцуем? — спросила она, когда мама сме­нила ее за роялем.

— Не-е-е...

— Пошли, пошли.

— Неохота. Я сбиваюсь с такта.

В это время по залу словно прошел ток: по­явился скрипач Эммануил Гольдман, и объявили, что он будет играть.

Он уже давно не давал концертов, и руки уже были не те, да и техника стала пропадать, но обаяние истинного виртуоза осталось. Хотя он давно уже не выступал, для сегодняшнего праз­дника он сделал исключение. Зал замер, когда он заиграл.

Рахель вышла на балкон, где, засунув руки в карманы, одиноко стоял Вольф и смотрел на Тломацкую синагогу.

— Ты не хочешь послушать Эммануила Гольдмана? — спросила она.

— Отсюда тоже хорошо слышно.

Она подошла ближе, и он в смущении шагнул в сторону, так и не обернувшись к ней.

— Что с тобой, Вольф? Я никогда не видела тебя таким мрачным. Что тебя так расстраивает?

— Ну, наверное, все вместе взятое, — пожал он плечами и обернулся, — но особенно положе­ние в последнее время: эта повязка, — он до­тронулся до звезды Давида на рукаве, — в школу ходить нельзя... Ты еще берешь уроки музыки?

— Мама теперь сама со мной занимается. Я мно­го упражняюсь, когда не работаю в приюте. А у тебя как с флейтой?

— Бросил. Да мне она никогда и не нравилась.

— Так зачем же ты начинал?

— Чтобы маме доставить удовольствие. И еще... Я всегда ждал вторника, чтобы посидеть с тобой в парке после урока.

— И мне нравилось сидеть с тобой в парке, — произнесла она тихо.

— Ну, тебе-то что, ты обо мне быстро забу­дешь.

— Почему ты так говоришь?

— А ты посмотри на меня. С каждым днем у ме­ня становится все более дурацкий вид.

— Ничего подобного, Вольф. Ты просто взрос­леешь. Ты будешь очень красивым.

— Я хотел бы зайти к твоему брату, — пожал он плечами, — я знаю, что и ты, и твоя мама занимаетесь с ним, но ему нужен старший това­рищ, мужская рука, кто-нибудь, к кому бы он мог обратиться с разными вопросами. Я могу на­учить его играть в шахматы и вообще...

— Прекрасно. Стефану на самом деле нужен старший товарищ. Дядя Андрей бывает у нас не­часто, папа возвращается поздно...

— Ладно, я зайду. Послушай, Рахель...

— Что?

— Как ты думаешь, что, если... я хочу ска­зать... тут у всех такая радость, все целуются друг с другом, так я подумал... а ты как счи­таешь, может, нам тоже, просто в честь малень­кого Моисея...

— Не знаю, наверное, раз все радуются, прав­да?

Он клюнул ее в щеку и тут же отскочил.

— Ерунда, — сказал он, — это не настоящий поцелуй. Ты когда-нибудь по-настоящему целова­лась?

— Один раз, — ответила она.

— Понравилось?

— Не очень. Да и он мне не нравился, прос­то хотела узнать, что такое целоваться. Ниче­го особенного. А ты когда-нибудь по-настоящему целовался?

— Много раз, — бросил он небрежно.