Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

«…Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел и сделал таким образом 200 верст лишних; зато увидел Ермолова».

Встреча с Ермоловым, мы точно знаем, была записана Пушкиным по свежему впечатлению: беловой, с некоторыми поправками, текст находится в тетради «арзрумской» (в прошлом № 2382; ныне, по нумерации Пушкинского дома, — № 841) и сопровождается пометой «Георгиевск, 15 мая (1829 г.)» [П., т. VIII, с. 1027].

О том же свидании поэт несколько дней спустя поведал Ф. И. Толстому (сохранив в письме некоторые обороты из «георгиевского отрывка»): «…Поехав на Орел, а не прямо на Воронеж, сделал я около 200 верст лишних, зато видел Ермолова. Хоть ты его не очень жалуешь, принужден я тебе сказать, что я нашел в нем разительное сходство с тобою не только в обороте мыслей и во мнениях, но даже и в чертах лица и в их выражении. Он был до крайности мил»; далее Пушкин, впрочем, снисходил к чувствам собеседника и прибавлял: «Видел Казбек и Терек, которые стоят Ермолова» [П., т. XIV, с. 46].

О Ермолове 1829 г. (в начале третьего года его опалы) пишет Пушкин 1829 г., чьи суждения, конечно, занимают важнейшее место среди непрекращающихся общественных толков о судьбе знаменитого генерала.

О давнем интересе великого поэта к Ермолову уже говорилось: «смирись, Кавказ, — идет Ермолов»; «Ермолов наполнил [Кавказ] своим именем и благотворным Гением» [П., т. XIII, с. 18]. Впрочем, уже тогда, задолго до 14 декабря, Пушкину возражали участники споров вокруг личности генерала; 27 сентября 1822 г. Вяземский в письме А. И. Тургеневу выражал недовольство «Кавказским пленником»: «Мне жаль, что Пушкин окровавил стихи своей повести. Что за герои Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он, как черная зараза, губил, ничтожил племена ? От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если бы мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия — не союзница палачей; политике они, может быть, нужны — и тогда суду истории решить, можно ли ее оправдывать или нет; но гимны поэта никогда не должны быть славословием резни» [ОА, т. II, с. 274–275].

Пушкин, как мы знаем, с годами судил деятелей все более исторично, уходя от односторонних восхвалений или обвинений. Ермолов был для подобных рассуждений «объектом» интереснейшим; 18 мая 1827 г. (через несколько дней после отъезда прежнего главнокомандующего с Кавказа) поэт спрашивал брата Льва: «…Видел ли ты Ермолова, и каково вам после него?» [П., т. XIII, с. 330].

В 1829 г. Пушкин, сравнительно недавно сам выпущенный из ссылки, наносит визит знаменитому генералу, фактически сосланному и находящемуся в тяжелом, унизительном положении. В эту пору Паскевич, преемник и враг Ермолова, добивается успеха за успехом в войнах с Персией, Турцией, в то время как вчерашний герой, по словам его биографа М. П. Погодина, «в деревне обратился […] к обыкновенным своим занятиям — читал книги о военном искусстве, и в особенности о любимом своем полководце Наполеоне. Утомительно долго тянулось для него время в тишине, в бездействии, среди полей, огородов, лесов и пустыни. А между тем Паскевич прошел вперед, взял Эрзерум, Таврис, Ахалцых, проникнул далеко в Персию. А между тем Дибич вскоре перешел Балканы, занял Адрианополь. Что происходило в то время на душе Ермолова, то знает только он, то знал Суворов, в Кобрине читая итальянские газеты о победах молодого Бонапарте, то знал, разумеется больше всех, этот новый Прометей, прикованный к скале святой Елены» [Ермолов. Материалы, с. 391].

Тайный жандармский наблюдатель уверял свое начальство (по-видимому, хорошо зная, чего от него ждут), что «мрачный его [Ермолова] вид, изобличающий душевное беспокойство, явно противоречит хладнокровному тону, с коим он рассказывает приятность своей настоящей жизни, будто давно им желаемой» [Шторм, с. 145]; сам Ермолов в ту пору писал на Кавказ своему другу генералу Ховену: «Поклонитесь от меня тому малому числу людей, которые меня помнят, и еще меньшему числу тех, которых я помнить должен» [PC, 1876, № 10, с. 231].

При всем при том ермоловская легенда не слабела (как надеялся Николай I), а, наоборот, набирала новую силу.

Легенда напоминала о хороших, ермоловской выучки, солдатах, побеждавших на Кавказе; не забывала огромной фигуры, учености, стиля, остроумия ныне опального полководца, его свободной натуры.

Старые и новые шуточки Алексея Петровича продолжали ходить по стране.

О любимых полководцах Николая I, Иване Паскевиче и Иване Дибиче, будет сказано: «На двух ваньках далеко не уедешь» («ванька» — обычное наименование плохонького извозчика).

Узнав об учреждении корпуса жандармов в голубых мундирах, Ермолов говорит: «Теперь у каждого или голубой мундир, или голубая подкладка, или хотя голубая заплатка».

Про Николая I однажды скажет между делом: «Ведь можно было когда-нибудь ошибиться, нет, он уж всегда как раз попадал на неспособного человека, когда призывал его на какое бы то ни было место».

Ермоловская легенда пополнялась десятилетиями. В 1830–1840-х годах мемуаристы продолжали находить ермоловские черты во многих офицерах, служивших на Кавказе, в тех, кто «три раза контужен и ни разу не сконфужен».

Вот характерная запись генерала Филипсона, наблюдавшего порядок, заведенный старым ермоловцем, генералом Вельяминовым: «Поражала самостоятельность и самоуважение ротных и батальонных командиров, разумная сметливость и незадерганность солдат в кавказских войсках. Дисциплина была строга и, конечно, отзывалась общей дикостью того времени» [РА, 1883, № 5, с. 196–197].

Почти через 30 лет после отставки Ермолова его друг и ученик H. Н. Муравьев (генерал Муравьев-Карский) пишет своему прежнему начальнику: «В углу двора обширного и нынешнего дворца, в коем сегодня ночую, стоит уединенная скромная землянка ваша, как укоризна нынешнему времени. […] В землянку вашу послал бы [генералов] учиться, но академия эта свыше их понятий. […] Здесь все покорны, и покорность эта не приводит их к изучению и исполнению своих обязанностей, а только к исполнению того, что прикажут» [ЦГИА, ф. 1101, оп. 1, № 596].

Репутация. Она не дает покоя Николаю I, и, чтобы скомпрометировать Ермолова, царь в 1830-х годах… повысит его (разумеется, формально): посадит в Государственный совет для ничегонеделания — лишь бы не привлекал внимания отставкой, опалой.

Еще через несколько лет, в 1847 г., официальному историку Н. Г. Устрялову будет в его книге «Историческое обозрение царствования Николая I» запрещено вспоминать о каких-либо заслугах Ермолова.

В рукописи Устрялова сначала было о кавказских войнах: «Но там был Ермолов, недоступный страху, он умел вселить мужество в каждого солдата, и русский штык остановил врага на первом шагу».

Эти слова Николай I зачеркнул и собственноручно вписал: «В таких обстоятельствах генерал Ермолов донес императору, что он не чувствует в себе силы начальствовать войсками в подобное время, и просил присылки доверенного лица».