Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

О том, что Ермолов немало поведал поэту о своих мемуарных замыслах, косвенно свидетельствуют и следующие затем строки, внешне как будто касающиеся другого материала: недовольство Ермолова Карамзиным, интерес к запискам Курбского — все это любопытная параллель к тому, что полтора года назад, 16 сентября 1827 г., записал за Пушкиным в своем дневнике Алексей Николаевич Вульф: «Играя на биллиарде, сказал Пушкин: „Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей „Истории“, говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову — пером Курбского“. И добавил: „Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая и об 14-м декабря“» [Пушк. Восп., т. I, с. 416].

Ермолов, судя по краткой записи Пушкина, говорил примерно то же (возможно, соглашаясь с мыслями, высказанными поэтом); оба толкуют о сходных исторических и политических обстоятельствах; оба находятся под впечатлением от чтения недавно опубликованных «Записок» Курбского (только Пушкин думает описать «пером Курбского» антипатичного ему Александра I, Ермолов же, конечно, видит себя «Курбским» по отношению к Николаю).

Генерал, как и Пушкин, понимает значение современных мемуаров для будущего историка (точно так же как для Карамзина — летописей и других документов минувшего). Впрочем, Карамзин для Ермолова «слишком объективен». Генерал мечтает о пере пламенном и вместе с тем правдивом.

Позже обнаружились любопытные подробности этого обсуждения. Денис Давыдов пересказывает слова Пушкина: «Читая его [Карамзина] труд, я был поражен тем детским невинным удивлением, с каким он описывает казни, совершенные Иоанном Грозным, как будто для государей это не есть дело весьма обыкновенное» [Давыдов, с. 487].

Еще подробнее пересказывал Пушкина Н. П. Ермолов (эти строки были обнаружены в архиве Г. П. Штормом): «Когда Алексей Петрович Ермолов жил в отставке в Орле, Пушкин был у него три раза […] Между прочим, говоря о Карамзине, он сказал: „Меня удивляет его добродушие и простосердечие: говоря о зверствах Иоанна Грозного, он так ужасается, так удивляется, как будто такие дела и поныне не составляют самого обыкновенного занятия наших царей“» [Шторм, с. 147].

Пушкин с годами все менее принимал пламенную, односторонне пристрастную историческую концепцию; иронизировал над Орловым, который «требовал романа в истории — ново и смело!» В записке «О народном воспитании» поэт выступал против «опасной декламации», противопоставляя ей «хладнокровный» анализ духа народа и считая в данном случае образцом Карамзина (см. [П., т. XI, с. 316]).

Объективность, хладнокровие — вот что Ермолов, очевидно, считал недостатком историографа; Пушкин же, наоборот, полагал, что нужно быть еще объективнее; даже в самых жестоких царских деяниях находить не столько мораль, сколько закон истории, «природу вещей».

Генерал был недоволен Карамзиным, с одной стороны, Пушкин критиковал его — с другой, и парадоксальным образом они могли кое в чем согласиться.

Итак, разговор касался механизма истории, политики, того, что Ермолов прекрасно знал на собственном опыте (вспомним грибоедовский упрек в «деспотизме» и ответ генерала: «Изведай сначала прелесть власти, а потом осуждай»). Любопытно, что, владея «макиавеллическими» тайнами политики, Ермолов тем не менее отказывается от философского беспристрастия и толкует о неравнодушной, пламенной истории, страстях Курбского и т. п.

В связи с «курбскими» оценками нынешнего царствования генерал, видимо, и обратился к любимой своей теме о придворном и военном влиянии немцев (заметим, что он толкует с Пушкиным об их роли именно «в нынешнем походе», т. е. обсуждается опять же история Кавказской войны).

Далее следуют последние строки «ермоловского отрывка».

Ермолову «было досадно, что не помнил моего полного имени. Он извинялся комплиментами. Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения — скулы болят. О правительстве и политике не было ни слова» [П., т. VIII, с. 446].

На этом пушкинский рассказ о встрече резко обрывается. Последняя фраза, конечно, специально для того написана, чтобы понимать ее в обратном смысле.

Рассуждения опального генерала Пушкин оставляет нарочито почти без всяких комментариев и возражений, и отсюда возникает впечатление полного единомыслия обоих собеседников (хотя мы отметили, что Ермолов, например, идеализировал Александра I, тогда как Пушкин хотел быть Курбским, описывая этого монарха; отношение же Пушкина к Николаю I в 1829 г., конечно, более позитивное, чем у Ермолова).

Читатель волен угадывать, чтó мог ответить Пушкин Ермолову на выпад против грибоедовских стихов («скулы болят» — зевота одолевает; как помним, Ермолов повторил это сравнение, описывая Денису Давыдову свою встречу с Пушкиным). Смешно и нелепо утверждать, будто Пушкин в своем путевом дневнике воспользовался случаем, чтобы рассказать, как Ермолов говорил ему комплименты, а недавно погибшего Грибоедова ругал; но все же для образованного круга той поры, для тех, кто прочтет «путевой дневник» поэта (см. [Левкович]), одна ермоловская фраза о Грибоедове — это знак, напоминание о недавней, серьезнейшей размолвке, как видно не погашенной и трагической гибелью автора «Горя от ума».

Ермолов в эту пору и после дурно отзывается о стихах Грибоедова, хотя они уже вошли в культуру, язык… А ведь у генерала (по воспоминаниям А. В. Фигнера, относящимся к началу 1850-х годов) «была склонность к поэзии […], он с особенным удовольствием слушает хорошие стихи. К Пушкину питал восторженные чувства» [Ермолов Алдр., с. 121].

Посмеявшись над стихами, Ермолов, вероятно, не сказал о погибшем чего-либо достойного пушкинской записи. Спустя же четверть века, 24 декабря 1854 г., Бартенев услышал следующие слова генерала: «Поэты суть гордость нации. С каким сожалением он [Ермолов] выразился о ранней смерти Лермонтова: „Уж я бы не спустил этому [Мартынову]. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать, да, вынув часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы не отделался. Можно позволить убить всякого человека, будь он вельможа или знатный, таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься“» [РА, 1863, с. 440–441].

Имени Грибоедова в этой записи нет: подразумеваются Пушкин, Лермонтов.

Создатель «Горя от ума» объективно присутствует, однако, в этих строках против желания Ермолова…

Сам же генерал еще при жизни Грибоедова, мы помним, ехидно отзывался о «двоедушии» своего бывшего подчиненного (в связи с его женитьбой); 20 января 1828 г. Ермолов из Орла писал Ховену: «Видел награду Грибоедова до заключения мира, следовательно, за дела военные» [PC, 1876, № 10, с. 223]. Смысл ермоловской усмешки здесь в том, что дипломату Грибоедову награды положены лишь по выполнении главного дела, после заключения мира; если же его поощряют до решения дела, выходит, что он прямой участник военных операций… Поскольку же всем известно, что Грибоедов военным не является, вывод из рассуждения Ермолова прост: тут проявилось особое, выходящее за рамки «правил» благоволение Паскевича…