Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Возвратившись к ермоловскому отрывку «Путешествия в Арзрум», пока ограничимся замечанием о несомненной полемичности первого эпизода первой главы.

Даже если бы Пушкин совсем не упомянул здесь имени Грибоедова, все равно для осведомленной публики поэт высказал свое отношение к противостоянию Ермолов — Паскевич , причем отношение, полярное грибоедовскому.

Ю. Н. Тынянов в научном разборе пушкинского «Путешествия в Арзрум» проанализировал полузамаскированный, иронический взгляд на Паскевича, как бы «выработанный» в разговорах с Ф. Толстым, Ермоловым, а позже, на Кавказе, с В. Д. Вольховским, H. Н. Раевским и другими осведомленными друзьями [31] . Этот взгляд сохраняется до конца пушкинского повествования (см. [Тынянов II, с. 200–201]).

Несколько лет назад Г. П. Макогоненко опубликовал статью «Каков был замысел „Путешествия в Арзрум“?», где полемизирует с тыняновской версией и сомневается в том, что Пушкин «высмеивал Паскевича» (см.: Нева. 1980, № 6). Можно согласиться с ученым, что этот сюжет несколько сложнее, чем его представил Тынянов, что Пушкин как бы «навязывал» Паскевичу положительную роль (в частности, скорбь о погибшем Бурцове и др.). Однако в целом, полагаем, соображения Тынянова сохраняют свою силу: намеки Пушкина на опасное продвижение русских армий в глубь Турции напоминали о чрезмерном, авантюрном риске стратегии Паскевича; к тому же Г. П. Макогоненко игнорирует «ермоловскую сцену», открывающую пушкинский труд и сразу придающую ему совершенно определенную направленность не в пользу Паскевича и его людей (вспомним насмешки над «графом Ерихонским»); наконец, нелюбовь самого Паскевича к Пушкину, его обида также являются доводом, что новый командующий кое-что почувствовал…

Как известно, преемник Ермолова сердился на Пушкина за то, что «лира долго отказывалась бряцать во славу подвигов оружия… и так померкнула заря достопамятных событий персидской и турецкой войны»; узнав о гибели поэта, Паскевич отозвался, что «человек он был дурной» (см. [Пушкин. Путеводитель, с. 297–298], статья о Паскевиче и Пушкине написана Ю. Н. Тыняновым).

Паскевич постоянно искал летописца своих подвигов, и, не найдя такового в Пушкине (заметим, что о «дурном человеке» было сказано после появления в «Современнике» «Путешествия в Арзрум»), генерал получил нужного ему панегириста в лице Якова Николаевича Толстого; последний, некогда близкий к декабристским кругам, затем сделался ренегатом и агентом Третьего отделения за границей; во время последнего свидания Я. Толстого с некогда близким ему Пушкиным, за несколько дней до гибели поэта, Толстой, очевидно, поднес поэту свой труд о Паскевиче, который и сохранился в библиотеке Пушкина: Essai biographique et historique sur Feld-Maréchal prince de Varsovie comte Paskevitch d’Erivan. P., 1835 (см.: Пушкин и его современники. Вып. IX–X. СПб, 1910, с. 350).

Итак, в «Путешествии» Ермолов и Паскевич противопоставлены довольно отчетливо.

Тынянов, однако, совсем не касается того обстоятельства, что, «отрицая» Паскевича, Пушкин, в сущности, возражает Грибоедову. Повторим, что в 1829 г. соединение имен только что погибшего Грибоедова и удачливого Паскевича было еще, так сказать, на слуху у современников; позже этот мотив станет более смутным, его в немалой степени сотрет историческая, человеческая память, все сильнее отделявшая гениального драматурга от родственника-генерала. Однако же сейчас нас занимает не реакция современников на пушкинский труд (для этого нужно постоянно представлять, как, когда, в какой степени они могли с ним ознакомиться); нас занимает пушкинская мысль «в чистом виде». Во время кратких петербургских встреч в 1828 г. между двумя поэтами мог, конечно, произойти обмен мнениями насчет Ермолова и Паскевича. Но и без того, не зная, конечно, многих подробностей, Пушкин представлял общий характер взаимоотношений Грибоедова с его бывшим и нынешним начальниками, так же как от Грибоедова, разумеется, не укрылись признаки общественного сочувствия Ермолову.

В пушкинском «Путешествии» мы легко находим определенную полемику с позицией Грибоедова; достаточно сопоставить иронические пушкинские «комплименты» Паскевичу и, например, стремление Грибоедова за два месяца до гибели «побыстрее переслать Паскевичу хвалебный панегирик Булгарина» (см. [Гр., т. III, с. 239]).

Полемику, продолженную и одновременно снятую авторским отступлением о Грибоедове при встрече с его гробом…

Эти знаменитые строки находятся в следующей (после «ермоловской»), второй главе «Путешествия в Арзрум».

Ермоловские и грибоедовские страницы, можно сказать, зеркальны. Они примерно равны по величине, писаны в одном быстром, разговорно-описательном ритме.

Тут, однако, мы встречаемся с очень сложными, отчасти загадочными проблемами. В Георгиевске Пушкин, как уже говорилось, записал и даже перебелил рассказ о Ермолове 15 мая 1829 г., он тогда не знал, не мог знать, что через месяц, 11 июня, встретится на дороге с гробом Грибоедова. «Путевые записки», которые Пушкин вел по пути в Арзрум, сохранились и недавно заново подробно изучены (см. [Левкович, с. 3–26]). «Мы видели, — пишет исследователь, — что начиная с 15 мая до начала августа поэт вел „ежедневные записки“, то есть мы имеем все основания говорить о „кавказском дневнике“ Пушкина» [там же, с. 15]. О составе «путевых записок» мы можем судить и по «восточным стихам», что родились или были задуманы в 1829-м, а также по тем прозаическим отрывкам, которые Пушкин опубликовал вскоре после возвращения из путешествия.

Кавказский дневник весьма богат, однако в нем (если не считать иронической реплики Ермолова) ни разу не встречается имя Грибоедова, в то время как упоминаются другие стихотворцы: такова встреча с персидским поэтом Фазил-ханом (описание ее Пушкин публикует в феврале 1830 г. в «Литературной газете»; подробнее см. [Белкин II]). В «Северных цветах» (цензурное разрешение 2 декабря 1829 г.) публикуются пушкинские стихи, связанные с образом великого поэта средневековой Персии, — «Из Гафиза»; в финале четвертой главы «Путешествия в Арзрум» возникает иронически-сниженный образ восточного поэта: «Выходя из… палатки, увидел я молодого человека полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали» [П., т. VIII, с. 476].

Наконец, в пушкинском «Путешествии» появляется даже вымышленный турецкий стихотворец Амин-оглу, которому русский поэт приписывает собственные стихи «Стамбул гяуры нынче славят…» (о них речь пойдет чуть позже).

Много поэтов, но нет Грибоедова.

Два профильных портрета Грибоедова Пушкин набросал в своей так называемой «полтавской тетради» еще до известия о катастрофе в Тегеране (см. [Керцелли, с. 67–85]). Д. И. Белкин считает, что Пушкин оставил намерение обратиться в стихах к Фазил-хану после встречи с останками Грибоедова [Белкин II, с. 482–184]. И тем не менее мы не находим следов прямого пушкинского отклика на событие, случившееся 11 июня 1829 г. на Семеновском перевале: о встрече с гробом Грибоедова не сохранилось никаких упоминаний ни в переписке поэта, ни в кавказских стихотворениях, ни в «путевых записках» 1829 г., ни даже в подробном плане-оглавлении этих записок, набросанном 18 июля 1829 г. (хотя там есть и «поэт персидский», и «принц персидский»; см. [П., т. VIII, с. 1046]).