Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Сверх того, кроме художественных размышлений о Западе — Востоке Грибоедов вводит в «дискуссию» свой удивляющий, утопический проект Российской — Закавказской компании, пытается направить историю по своим начертаниям…

Снова и снова заметим, что проблема Востока была и русской проблемой XVIII–XIX вв.: Европа на Восток идет, в Россию уже пришла. Когда «Арзрум нагорный» осторожно, замаскированно сопоставляется с Москвой, самое время вспомнить, что Москва — «знак» Грибоедова, и диалог двух русских гениев уже касается и российского будущего…

В ту самую пору, когда Пушкин писал о соперничестве российских столиц (в «Медном всаднике» и многих других сочинениях), он в одной из работ (при жизни не доведенной до печати) прямо пишет об отмирании той Москвы, которую представлял Грибоедов, впрочем признавая появление новой, умной, талантливой московской молодежи: «„Горе от ума“ есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова, который всякому, ты знаешь, рад — и князю Петру Ильичу, и французику из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и Чацкому; ни Татьяны Юрьевны, которая

Хлестова — в могиле; Репетилов — в деревне. Бедная Москва?..» [П., т. XI, с. 241].

В сложном конгломерате ориентальных и российских судеб у Пушкина постоянно мерцает тема 14 декабря как одна из существенных попыток решить великие вопросы. И снова Грибоедов, его круг занимают мысль, воображение поэта. В планах повести «Русский Пелам» (1835) несколько раз обыгрывается ситуация, близкая по именам и подробностям к дуэли 1817 г., где принимал участие Грибоедов; в разделе же «характеры» перечисляется ряд фамилий, известных в столичном обществе, литературной, политической жизни декабристского времени: «Кн. Шаховской, Ежова, Истомина, Грибоедов, Завадовский. Дом Всеволожских. Котляревский. Мордвинов, его общество. Хрущов. Общество умных (Илья Долгоруков, Сергей Трубецкой, Никита Муравьев etc.)» [П., т. VIII, с. 974].

Современный исследователь обратил внимание на то, что «Роман о Пеламе начат не ранее конца октября 1834 г. и оставлен не позднее апреля 1835 г. В апреле же Пушкин принимается за „Путешествие в Арзрум“, отказываясь от завершения „Пелама“, но сохраняет в новом произведении две темы — Грибоедова и декабристов» [Мещеряков II, с. 213].

Мы коснулись двух «грибоедовских мотивов», обдуманных Пушкиным между 1829-м и 1835-м: Восток и Запад, декабристы. Третий момент, возможно повлиявший на введение грибоедовского отрывка в «Путешествие», — осложнение пушкинского отношения к Ермолову.

Интерес к нему и в 1829 г. не был для поэта культом: многими исследователями замечено нарочитое сравнение Ермолова не со львом (что было бы, естественно, самым лестным), но с тигром, зверем по «культурной шкале» менее благородным (см. [Фейнберг, с. 378–379]).

Мелькают в «Путешествии» и строки о любезном Пушкину создателе «Тифлисских ведомостей» Санковском: «Санковский рассказывал мне много любопытного о здешнем крае, о князе Цицианове, об А. П. Ермолове и проч. Санковский любит Грузию и предвидит для нее блестящую будущность» [П., т. VIII, с. 457].

Мы не знаем, но догадываемся, что молодой издатель говорил о Ермолове не только лестное: опальный генерал не имел той веры в будущность Грузии, какая была у Санковского; современный исследователь справедливо находит, что многие размышления поэта о печальном преобладании на Кавказе мер усмирительных над экономическими, культурными — все это скрытый упрек Ермолову: «Если девять лет назад тень опасности нравилась „мечтательному воображению“ поэта, то теперь „несносная жара“, медленность перехода — все вызывает раздражение. „Благословенный гений Ермолова“ не принес плодов, и Пушкин продолжает свои размышления о черкесах, начатые девять лет назад. Не оружие, а просвещение, культура и „христианские миссионеры“ — вот что может благоприятствовать сближению горских народов и России» [Левкович, с. 17].

Скептические нотки не могут уравновесить большого интереса и сочувствия Пушкина к отставленному Ермолову; однако со временем критическая ирония как будто усиливается. В дневниковой записи поэта от 2 июня 1834 г. (т. е. через пять лет после первой встречи с Ермоловым и за год до завершения «Путешествия») мы находим следующие строки о генерале П. Д. Киселеве: «Много говорили об его правлении в Валахии. Он, может, самый замечательный из наших государственных людей, не исключая Ермолова, великого шарлатана» [П., т. XII, с. 330].

Как объяснить этот текст? Принято толкование, будто поэта возмущало хитрое двоедушие генерала (вспомним — «улыбка неприятная, потому что неестественна»). Действительно, некоторые соратники и начальники (например, Константин Павлович) писали, что Ермолов «с обманцем», «продаст и выкупит»; однако то была давняя репутация, причина же реплики Пушкина, по-видимому, в другом.

Даже близкие люди осуждали генерала за один поступок, который он совершил в декабре 1831 г.: согласился на царское предложение стать членом Государственного совета и лишь в 1839 г., невзирая на неудовольствие царя, попросил об увольнении (см. [Ермолов Алдр. с. 115–117]). Денис Давыдов, в любви и сочувствии которого к Ермолову сомневаться не приходится, кузен генерала, который почти не находил у него ошибок во время управления Кавказом, видел единственную слабость опального в том, что он не сумел отказаться от царской «милости»: «Ермолов, вполне обманутый государем, для которого предстояла возможность употребить с пользою его дарования, вновь надел мундир: это было со стороны Ермолова непростительною ошибкою, сильно потрясшею огромную популярность…» [Давыдов, с. 512].

По всей видимости, Пушкин усмотрел противоречие между прежней независимой позицией генерала и новой его ролью, заподозрил и здесь некоторое «обманство». Теперь, в 1830-х годах, Пушкин и Ермолов жили в одном городе, Петербурге, и каждый играл «чужую роль»: один — камер-юнкер, другой — член Государственного совета. Новых встреч и бесед, кроме эпизодических, уже не было (не считая цитированной пушкинской просьбы прислать «Записки»). То обстоятельство, что Ермолов тяготился своим положением, на заседаниях отмалчивался, старался их не посещать, мечтал об отставке, которую в конце концов и получил в 1839 г., — все это Пушкин и его круг могли в 1834–1835 гг. еще не осознать. Позже другой замечательный знаток людей и обстоятельств заметит, что «прозаическому, осеннему царствованию Николая не нужно было таких людей […] эти люди вообще неловки, громко говорят, шумят, иногда возражают, судят вкривь и вкось; они, правда, готовы всегда лить свою кровь на поле сражения и служат до конца дней своих верой и правдой; но войны внешней тогда не предвиделось, а для внутренней они не способны. Говорят, что граф Бенкендорф, входя к государю — а ходил он к нему раз пять в день, — всякий раз бледнел — вот какие люди нужны были новому государю. Ему нужны были агенты, а не помощники, исполнители, а не советники, вестовые, а не воины. Он никогда не мог придумать, что сделать из умнейшего всех русских генералов — Ермолова, и оставил его в праздности доживать век в Москве» [Герцен, т. VI, с. 303]; любопытно, что автор этих строк (написанных в начале 1850-х годов) сомневался, к какой категории людей — прежним или «новейшим» — отнести Паскевича. Говоря о «стариках», Герцен писал: «Долею к этим людям принадлежит Паскевич. […] Я говорю: долею, потому что он был совершенно неизвестен до турецкой кампании 1828 года. Паскевич, один из дюжинных полковников 1812 года, вызван на сцену не Александром, но Николаем. Тем не менее Паскевич не дикий исполнитель царской воли; насколько он может, настолько он отводит бездушную, ненасытную месть Николая» [там же, с. 417].