Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Кто раньше?

На вершине успехов, по пути в последний Тегеран:

«Александр наш что должен обо мне думать! […] Александр мне в эту минуту душу раздирает. Сейчас пишу к Паскевичу; коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, все это не стоит избавления от гибели одного несчастного, и кого!!! Боже мой! пути твои неисследимы» [Гр., т. III, с. 237].

Действительно, в тот же день, 3 декабря 1828 г. (за 57 дней до гибели), Грибоедов из Тебриза отправляет длинное послание начальнику, родственнику и «благодетелю» Паскевичу. После официальной части — последний грибоедовский «крик за Сашу»: «Главное: Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги и, если бы с вами был вместе, сделал бы это и осыпал бы руки ваши слезами. Вспомните о ночи в Тюркманчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас Господь Бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги. Дочь ваша едва вышла из колыбели, уже государь почтил ее самым внимательным отличием, Федю тоже, гляди, сделают камер-юнкером. Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества. Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно Богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца» [Гр., Т. III, с. 242].

Все силы души и пера автора самой лучшей русской комедии здесь пущены в ход: не случайно названы царские приближенные Дибич и Чернышев, которых Паскевич не любит; Одоевский, 26-летний, назван 20-летним — таким, совсем юным запомнил его Грибоедов. И главное — предчувствие, опасение, что если Сашеньку не вызволить, то непременно пропадет.

Грибоедов — «меланхолический характер, озлобленный ум» (Пушкин) — и вдруг такие слова!

Обостренные чувства одного поэта накануне собственной погибели — в отношении другого, любимого.

Александр Сергеевич не дождался своего Сашу — отправился через Кавказ умирать, пока Одоевский находился (по собственным его словам) «под небом гранитным, в каторжных норах…»

Тегеранскую судьбу Грибоедова Одоевский оплакал в Чите — и первые строки тех стихов нельзя забыть, хоть раз прочитав:

Медленно проходит Александр Одоевский свое сибирское десятилетие: каторга в Чите, Петровском Заводе, затем ссылка…

И снова цепь поступков, слов необычных, поэтических, трагических.

В каземате читает друзьям курс русской словесности «от похода Игоря до 1825 года», читает основательно, вдохновенно и… по чистой тетради (которую, очевидно, держал перед собою для пущей солидности).

Получал много денег от отца — и щедр необычайно, даже по меркам бескорыстной декабристской каторжной «артели».

В 1828-м от имени всех товарищей, как главный поэт декабристской каторги, сочиняет «Наш ответ» на пушкинское послание «Во глубине сибирских руд». Текст записан, выучен товарищами, сам же Александр Иванович почти не оставил нам собственноручных стихотворных страниц: привычки не имел, да и к чему?

Итак, отчаяние на грани безумия; покаяние 1826 г. как будто позади.

Пророчество —

Ожидание свободы, которая

Друзья восхищаются, не могут его не любить.

Вот эпитеты, определения, принадлежавшие разным приятелям, собеседникам, современникам.

«Одоевский — ангельской доброты. Пиит и учен; знает почти все главные европейские языки. […] Несмотря на богатство, он всегда в нужде, ибо со всеми делится до последнего».

«Всегда беспечный, всегда довольный и веселый […] он легко переносил свою участь; быв самым приятным собеседником, заставлял он много смеяться других».

«В голосе его была такая искренность и звучность, что можно было заслушаться».

«Дар особой любви к людям».

«Чистая любовь к людям».

«Христианин без ханжества, любящий страдание…»

«Страстно любил он родину, народ и свободу…»

«Может быть, даже он любил свое страдание в христианском духе, в преданности общему делу».

Добрые слова друзей, впрочем, не всегда им легко давались…

В конце 1832 г. каторжный срок Одоевского кончился, его переводят на поселение в Еланское близ Иркутска, в то время как большинство товарищей еще остаются в Петровском Заводе. По всей видимости, в Еланском было тоскливо, одиноко, и Одоевский тут же начинает совершать поступки «в особенном роде».

Генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский, находясь в Петербурге, извещал Бенкендорфа: «При отбытии моем из Восточной Сибири в столицу государственный преступник Александр Одоевский вручил мне для доставления к родственнику его, тайному советнику Ланскому собственноручную свою записку, заключающую, между прочим, желание его, Одоевского, разделить единовременно некоторую сумму товарищам его участи, содержавшимся вместе с ним в Петровском Заводе, выпущенным на поселение и по бедности своей нуждавшимся в пособии»; для этой цели Одоевский просил прислать три тысячи рублей, а впредь ежегодно — по шести тысяч рублей (хотя официально разрешалось получать не более тысячи). 3 ноября 1833 г. Бенкендорф отвечал, что «имел счастие докладывать о том государю императору; но на удовлетворение помянутого желания Одоевского высочайшего соизволения не последовало» [ГАИО, ф. 24, оп. 3, к. 7, № 137].

Хроника заметных поступков Александра Ивановича на поселении довольно причудлива.

Апрель 1833 г. Одоевский обращается к царю, наверное, с единственным в своем роде прошением:

«Всемилостивейший государь! Не опыт семилетних страданий и не желание облегчить участь мою побудило меня прибегнуть к великодушию Вашего Величества: я чувствую, я убежден сердечно и умственно, что вполне заслужил кару, определенную законом, и с должным терпением переношу свой жребий; но чем более убеждаюсь в вине моей, тем сильнее тяготеет надо мною имя преступника. Снизойдите, великий государь, на просьбу мою, внушенную мне раскаянием, и единым всемогущим словом Вашего Императорского Величества даруйте мне возможность утешить скорбного и нежного отца, усладить преклонные лета его и принять, при его разлуке с сим миром, его прощальный взор и последнее отеческое целование. Сердечная преданность августейшей особе Вашей и непоколебимая верность к престолу будут отныне направлять все стези моей жизни; и саму жизнь, все силы, сколько осталось их от возрастающего грудного изнеможения, все способности ума и сердца посвящу я на оправдание слов моих и той высочайшей милости, которой просить осмеливаюсь» [Одоевский. Кубасов, с. 291].