Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

В трудах советских филологов глубоко и доказательно проанализированы связь романтической литературы и романтического поведения, естественный и постоянный переход поэзии в жизнь, жизни в поэзию (см. [Лотман. Пушкин]).

И в чеканных, взволнованных формулах декабристских программ, и в словах, произнесенных на Сенатской площади, и в эмоциональных ответах на следствии порою трудно разделить прозу, публицистику, разговор — и поэзию (хотя участники событий, авторы удивительных слов и строк, очевидно, не размышляли об их жанровой принадлежности). То было «высокое витийство», то были деятели — «витийством резким знамениты…»

Рылеев перед восстанием, все больше понимая его плохую подготовленность, произносит возвышенное: «А все-таки надо…»

Пестель в своих показаниях говорит едва ли не ритмической прозой: «…имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России […] То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать» [ВД, т. IV, с. 1051.

Поэтичны даже сами названия декабристских объединений и обществ: Священная артель, Союз спасения, Союз благоденствия, Общество соединенных славян…

Подобно тому как декабристская проза легко «поэтизируется», некоторые особенно яркие стихотворные строки легко отделялись от больших стихотворений, становясь самостоятельными формулами, афоризмами:

Декабристы мечтали, действовали, даже погибали, не расставаясь, органически срастаясь с поэзией.

«Я увидел его [Одоевского] действия, будучи в Сенате, откуда хотя и не слышно было разговоров, но видно было, как он декламировал» (показания декабриста Горожанского).

13 и 14 декабря 1825 г. Одоевский декламировал , восклицал — и это восклицание сделалось знаменитым, попало в официальные документы, одних восхитив, других возмутив, третьих растрогав.

«Мы умрем! Ах, как славно мы умрем!» — кричал конногвардейский корнет, и, действительно ведь, «славно умерли». Не себе одному, многим пророчил юный князь: сам как раз остался в живых, но роковые слова уж вымолвил, самому себе — «мене, текел, фарес».

Пророчество поэта!

Отныне жизнь Одоевского — это вереница поступков, фраз легендарных, необычных, странных…

На площади Одоевский — «безумный заговорщик» (слова Николая I), на следствии же — падет духом. В журнале заседания Следственного комитета 16 февраля 1826 г. записано: « Допрашивали :

3) Князя Одоевского , который просил позволение предстать пред Комитетом для сделания важного открытия. Ничего нового не показал, а назвал несколько более лиц, нежели в первых допросах, но все уже известные, кроме конной гвардии офицера Лужина , которого в виду еще не имели. Оказывает величайшее раскаяние, столь сильно на него подействовавшее, что он кажется поврежден в уме. Положили : показание сие взять к сведению, а о Лужине прежде выправиться, ибо на одно слово Одоевского положиться нельзя» [ВД, т. XVI, с. 104]. Лужин «уцелел», сделал карьеру.

Придя в себя, заключенный начинает сочинять: «Из гроба пел я воскресенье…»

Перестукивание заключенных по системе, изобретенной Михаилом Бестужевым (алфавит делится на несколько групп, каждая буква имеет в группе определенный номер), — эта система не могла быть применена к Одоевскому: поэт, образованный, просвещенный, — и не знает русского алфавита! Но, может, оттого легче и находил неожиданные слова и сочетания, от — как бы сказать — недостаточной грамотности? Нет, скорее от нерастраченного удивления перед родным языком.

1 февраля 1827 г. Одоевского отправляют с Нарышкиным и двумя Беляевыми из Петербурга в Сибирь. Больше Невы он никогда не увидит.

Легенда : проезжая возле дома Кочубея, освещенного, бального, вчерашний князь, гвардеец будто бы сочинил стихи «Бал»:

Когда некоторые декабристы говорили, что Пушкин прожил бы дольше, если бы попал в 1825-м в тюрьму, а потом в Сибирь, Иван Пущин, как никто знавший друга-поэта, возражал: «Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастью, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано» [Пущин, с. 87].

Грибоедов лучше всех понимал «своего Сашу» — и оттого больше других беспокоился, воображал, что значит для такого нежного, экзальтированного юноши сибирское заточение.

В бумагах Грибоедова сохранилось стихотворение к А. О. , восьмистишие-молитва.

Пушкин напишет о прекрасной женщине — «гений чистой красоты…»; для Грибоедова — дух, образ, гений друга «над главой моей парил…»

Автор «Горя» — великий поэт; Одоевский для него необыкновенно важен, велик не литературным дарованием, другим: «Каков я был до отъезда в Персию… плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел» [Гр., т. III, с. 179].

Второе, лучшее «я» Грибоедова — с ним, в нем постоянно:

Об Одоевском — как об уже умершем: «век… безжалостно пресек», «его могила».

Предчувствие вечной разлуки, которая может быть ускорена гибелью одного из них. Государственного преступника Одоевского или государственного деятеля Грибоедова.