Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Речь идет о необыкновенных чувствах Александра Грибоедова к своему дальнему родственнику (Одоевский был двоюродным братом — по материнской линии — Е. А. Грибоедовой, жены Паскевича и кузины Грибоедова по отцовской линии) к тезке, которого он совсем не знал в детстве, юности (Одоевский младше то ли на семь, то ли на 12 лет): познакомились в 1823-м, общались несколько месяцев, весной 1825-го навсегда расстались. Как мало и как много!

В грибоедовских письмах находим:

10 июня 1825 г. (другому дальнему родственнику, Владимиру Одоевскому, кузену Александра Одоевского): «Брат Александр мой питомец», «дитя, мною выбранное, — l’enfant de monchoix».

9 сентября 1825 г. (Бегичеву): «Александр Одоевский будет в Москве; поручаю его твоему дружескому расположению, как самого себя. Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел» [Гр., т. III, с. 179].

Через три дня, 12 сентября, тому же Бегичеву: «Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало. Одоевскому я не пишу об этом; он меня страстно любит, и пуще моего будет несчастлив, коли узнает» [там же, с. 181].

Три года спустя Грибоедов обращается к «другу и брату» Одоевскому, давно уже попавшему в Сибирь: «Ты верно теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельно и в Коломне в доме Погодина. Помнишь, мой друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и меня спасти» [там же, с. 208].

Грибоедов открывает список замечательных людей, зачарованных Александром Одоевским. Не столько стихотворцем (они, хоть и ценили в нем поэтический дар, да сами лучше умели), сколько личностью…

Грибоедов первый — запомним это.

«Кроткий, умный, прекрасный» Одоевский — «совершенно таков», как Грибоедов перед 1818 г. (дата вынужденного отъезда в Персию), — плюс множество качеств, которых Грибоедов «никогда не имел».

Милый идеал Грибоедова: как бы получше рассмотреть, познакомиться? Бумаг, достоверных рассказов, особенно о времени до восстания и ареста, чрезвычайно мало — и тем ценнее уцелевшие «крохи».

Владимир Федорович Одоевский, родственник обоих — и Грибоедова, и «несчастного Александра», — в будущем известный писатель, издатель, философ, музыкант, сказочник: сохранившиеся и опубликованные письма «брата Александра» к «брату Владимиру» за 1821–1825 г.г. — любопытнейшие исторические и еще в большей степени человеческие документы.

Старинные послания позволяют среди веселой болтовни по пустякам разглядеть симпатичнейшие черты грибоедовского любимца.

Переписка начинается с лета 1821 г., когда 18-летний юнкер Александр со своим Конногвардейским полком странствует по Белоруссии и Смоленщине; царь в ту пору вывел гвардию «проветриться», чтобы таким образом вытравить укоренившееся вольнодумство.

Владимир Одоевский (он на несколько месяцев моложе), как видно, похвалил стихи Александра; в ответ «друг и брат» получает шутливое письмо (от 31 августа 1821 г.), автор которого «не может решиться писать что-нибудь недостойного великого, знаменитого, славного, единственного, чрезвычайного, сверхъестественного моего пиитического таланта! Я гений — и пишу единственно для потомства, для славы — ты по тому самому редко и получаешь письма от меня! Ты еще так молод, ты еще так мало упражнялся в словесности» [Одоевский, Кубасов, с. 256].

2 октября 1821 г. из городишка Велиж: «Я весел — по совсем другой причине, нежели мой Жан-Жак [Руссо] бывал веселым. Он радовался свободе, а я — неволе. […] Я люблю побеждать себя, люблю покоряться, ибо знаю, что испытания ожидают меня в жизни сей, испытания, которые вечно будут требовать еще большего напряжения моего духа, нежели все, что ни случалось со мной до сих пор.

Ах! — я забыл в эту минуту, что я лишен маменьки и что я еще наслаждаюсь жизнью — конечно, уже это одно испытание доказывает некоторую твердость или расслабление моего воображения, которое не в силах представить мне всего моего злосчастия. Я слаб, слабее, нежели слабый младенец, и потому кажусь твердым. Я перенес все — от слабости» [там же, с. 258].

Знал ли Александр Одоевский, еще не декабрист, не заговорщик, мальчик, недавно потерявший маменьку, какие испытания сам себе пророчит? Знал ли действительно силу своей слабости?

Кажется, знать не мог, случайно и полушутя угадывал… Впрочем, кто их, поэтов, милых юношей, разберет?

Кстати, в следующем письме (15 октября) Александр уж извиняется за «вздор», «сумасшествие» предыдущего послания и отправляет кузену стихи (которые мы позже припомним, когда черед дойдет до тяжелых испытаний):

Затем «Александр, Саша» повидался с очень любимым (как видно из писем) отцом и, вернувшись в полк, делится с «Володей, Вольдемаром» своей тоскою (письмо от 3 февраля 1822 г.): «Человек в радости, в счастьи любит отличаться, но в горе охотно сравнивает себя с другими. Тогда сотоварищество ему приятно».

Но вот в переписке двух юношей возникает новая тема: Владимир влюбился и посвящает кузена в тайну. 3 марта 1822 г. (из Суража) тот отвечает в своем духе: «В мои лета (то есть будучи годом старее осьмнадцатилетнего ветреного Володи) обдумываешь все, что ни делаешь: понимаешь ли? Я сии слова не сказал папеньке о твоей Дульцинее». В следующих письмах продолжаются добродушные насмешки над Владимиром, который худеет из-за любви: «Вольно тебе быть умом и сердцем в желтом доме».

3 июня 1822 г. — послание из Великих Лук, куда Александр перебрался после долгого житья в Белоруссии: «Другой воздух! Другая жизнь в моих жилах! Я в отечестве! Я в России! Лица русские. […] Русские девушки нас не избегают, как балованные униатки. Я отягощен полнотою жизни! Я пламенею восторгом!»

С января 1823 г. гвардейский корнет Одоевский уже в Петербурге и сообщает брату в Москву столичные новости.

23 января 1823 г.: «Служба… Редко-редко бывает перо в руках у меня: тяжелый палаш заменяет его, и с тех пор, как я в Петербурге, едва ли обидел я одно гусиное крыло — и то ради папеньки и ради тебя, мерзавец»; побывав на заседании Российской академии, Александр восхищен тем, как Карамзин читал главы о Годунове: «Изображение, может быть, красноречивейшее во всей нашей словесности. Потом Гнедич прокричал экзаметры Жуковского и свинцовые александрийские стихи Воейкова; Шаховской пропел две сцены из своей комедии Аристофана …»

Владимир Одоевский сообщает Александру в столицу о своем увлечении немецкой философией; в ответ, 2 марта 1823 г., следует признание, что мудрые рассуждения плохо понятны «едва просвещенному корнету лейб-гвардии Конного полка»; точнее — корнет «не видел ни зги, но приятно было, ничего не понимая, смотреть на буквы, начертанные пером твоим. […] Впрочем (из того, что я понял) я заметил, что ты не только философ на словах, но и на самом деле; ибо первое правило человеческой премудрости — быть счастливым, довольствуясь малым ».