Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Думаем, что мысль Лермонтова проста: даже если и останется след, все равно нечего радоваться.

И вот что получается: Одоевский-декабрист, Одоевский-поэт — об этом Лермонтов почти не думает, тут слово за следующими поколениями. Зато важнейший лермонтовский мотив немало поблек, утратился в позднейших ученых трудах. Если перевести дорогую нам лермонтовскую мысль на более сухой, научный язык, то надо сказать, что крупнейшим вкладом в отечественную культуру была не только (и, может быть, не столько) общественная, литературная деятельность Александра Ивановича Одоевского, сколько его человеческая личность, тихая, благородная, веселая, погибающая…

До Лермонтова это фактически уже произнесли Грибоедов, некоторые декабристы. Но Лермонтов, не зная грибоедовского завета, исполнил его: сказал о Саше лучше всех и громче всех.

Так память Одоевского странным светом, «легким паром вечерних облаков» засветилась над Россией. Частицей «тихого пламени» попала в примечательнейшие умы и сердца, которые стали оттого умнее, добрее.

Николай Огарев, ровесник Лермонтова (на несколько месяцев старше), в возрасте 13 или 14 лет вместе с ближайшим другом Александром Герценом «присягнул» на Воробьевых горах.

Затем — университет; в 21 год — арест и ссылка.

Герцена — в Вятку, Огарева — в Пензу, нескольких товарищей — по другим краям.

В ту пору, когда Лермонтов благодаря стихам о Пушкине стал мгновенно знаменит; в ту пору, когда Одоевский перемещался из Восточной Сибири в Западную, а оттуда на Кавказ, — из Пензы к сосланным и несосланным друзьям шли (очень часто с оказией) регулярные письма Огарева, по которым легко составить представление о духе, мировоззрении молодого человека — революционера, поэта.

27 декабря 1835 г. Николаю Кетчеру в Москву: «Я и мизантроп и филантроп, не люблю людей, но люблю человечество. […] Ему каждая минута моего существования, ему каждое биение сердца, ему каждая мысль ума, твердость воли. […] Веры моей не поколеблят никакие Мефистофели». Огарев уже имеет план журнала «для тех, которые хотят думать и чувствовать, и для тех, которые хотят существовать»: в журнале много места должно уделяться образованию, рецензиям; в нем должны быть карикатуры, цена должна быть самая дешевая. Кроме русских авторов (например, Чаадаева) предполагается приглашение зарубежных: «Я сосредоточиваюсь, молчу и собираю полки в голове моей» [ЛБ, М. 5185, № 17, п. 1].

Разумеется, в России с журналом ничего не выйдет, и Огарев, сам того не подозревая, уже готовится к тому журналу, тем изданиям, которые четверть века спустя он станет без цензуры выпускать вместе с Герценом.

В мае 1836 г. Огарев женится, и друзья начинают «подозревать» его, что он изменяет общественным идеалам. «Обвиненный» защищается, в письмах обличает провинциальное дворянство, вздыхает по социалистическим идеалам: «Это равнодушие к благу общему, эта бессовестность в поступках наводит не на слишком высокое заключение о характере нации, и чем более вглядываюсь в лица моих почтенных сограждан (всех сословий), тем резче выставляется эта ужасная черта: бессовестность […], и я ношу на себе отпечатки духа народного!» [там же, п. 5, 1837].

В стихах, посвященных погибшему Пушкину:

Перекличка огаревских стихов с лермонтовскими несомненна (Огарев, впрочем, свое сочинение не распространял, и оно было напечатано лишь в 1931 г.).

Совпадение тем сильнее оттеняет немалые различия.

Мы не станем толковать о том, что стихи Лермонтова талантливее, — поговорим о человеческом типе, образе мыслей лермонтовского ровесника.

Тональность совсем другая; почти нет насмешливости, преобладает страдальческий оптимизм, «благородные мечты», восторженность… «Круг этот, — вспоминал позже П. В. Анненков, — походил на рыцарское братство, на воюющий орден, который не имел никакого письменного устава, но знал всех своих членов, рассеянных по лицу пространной земли нашей, и который все-таки стоял […] поперек всего течения современной ему жизни, мешая ей вполне разгуляться, ненавидимый одними и страстно любимый другими» [Анненков, с. 270].

Огарев о том же писал Кетчеру в начале 1839 г.: «Мне кажется, что мы все один цветок, прекрасный цветок с несколькими ветками, но который вырос из одного зерна» [ЛБ, М. 5185. 18, п. 1].

Итак, стремящийся к деятельности, благородный, восторженный оптимист Огарев весной 1838 г. отправляется с женой на северный Кавказ. Ссыльному получить подобное разрешение было непросто, и много позже Огарев вспомнит: «…наконец губернатор занял у меня пять тысяч рублей ассигн. (без отдачи, разумеется), выхлопотал мне разрешение ехать на Кавказ… лечиться. Я сам хорошенько не знаю, был ли я действительно болен или нет. Мне кажется, болезнь моя была только смутная тоска. […] Тоска темного сознания, что я свою жизнь пускаю по ошибочной колее» [ПЗ, VI, с. 338].

Огарев поясняет, что хотел встретиться с некоторыми друзьями, особенно с лечившимся на Кавказе Сатиным: «Мне так хотелось обнять его со всей горячностью юношеской дружбы и почувствовать на деле то, в чем я и не сомневался — что ссылка нас ни на волос не изменила и что мы встречаемся с прежней неизменной готовностью жертвовать собой на общее дело» [там же, с. 339]. При этом, однако, молодого человека одолевали сложные философские сомнения о степени доверия уму и чувству, о сен-симонизме и христианстве: «Все вместе вызывало настроение смутной тоски, которую я принимал за болезнь, грусти мечтательной, мечтательных ожиданий, мечтательных раскаяний, что, может быть, не лишено своего поэтического оттенка, но слишком расслабленно и неспособно надолго владеть человеком, потому что несостоятельно ни перед мыслью, ни перед жизнию» [там же, с. 340].

Позднейшие воспоминания Огарева (о них еще особый разговор впереди) очень интересно сопоставить с письмом Огарева к Кетчеру, которое не имеет даты, но, без сомнения, отправлено перед кавказской поездкой: «Однообразны дни ведет Якутска житель одичалый. […] Скоро собираюсь в путь и рад чрезвычайно; там я, кажется, уже совсем оживу. […]. Где она, прежняя воля, которая не знала препятствий, не боялась мнения, ничем не ограничивала себя? Все это исчезло. Осторожность заменила удальство, желание покоя заменило желание действия. Сколько я приобрел насчет идей, столько потерял в силе характера. Грустно и справедливо. Неужели терпение есть также добродетель? Не робость ли это? Не гнусное ли потворство несправедливостям других? […] К черту ламентации. Гадко! Эта минута пройдет. Еще есть там что-то, что говорит — выход: ты еще не погиб, есть какая-то искра под пеплом; есть также поцелуй, который снимет слезу, и душа опять пойдет вперед быстрым шагом. […] Простите, друзья, что я мог согнуться под этой ношею, простите, выпрямлюсь, какая бы тяжесть ни лежала на плечах» [ЛБ, М. 5185. 18, п. 2].