Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Блеск лазурных глаз, вера гордая в людей и жизнь иную; но только что в «Думе»:

Недаром так много, неожиданно много в разных лермонтовских стихах — о детях, смехе ребенка. О прекрасном мире, откуда он ушел, но завидует тем, кто хоть часть его сохранил:

Лермонтов будто готов вслед за Грибоедовым повторять, что Саша Одоевский — это «каков я был прежде». Только Грибоедов был на семь лет старше, а Лермонтов — на 12 лет моложе Одоевского.

Любопытнейшая ошибка декабриста Лорера: «А. И. Одоевский скончался на 37-м годе своей жизни, Пушкину было 37, Грибоедову 37 и Лермонтову было 37 лет…»

Недавно опубликовавшая эту запись И. С. Чистова (см. [Лерм. Иссл., с. 195]) полагает, что здесь описка; но ведь декабрист удивляется тому, что четыре поэта погибли в одном возрасте! Грибоедова Лорер не встречал. Лермонтов же казался ему много старше своих лет…

«А вы думаете, — сказал Чаадаев, — что нынче еще есть молодые люди?» («Былое и думы»).

Сестра декабриста Лунина писала сосланному брату примерно в это время: «Болезнь нашей эпохи — что нет более ни детства, ни юности — все проходит до времени, и я вижу у слишком многих молодых людей преждевременные моральные морщины» (письмо № 329, 16 августа 1835 г., франц. яз. [ПД, ф. 368. I, № 21].

Лермонтов старше эпохою, а не возрастом. Но — невольно иль вольно — он увлечен призраком иной жизни, воплощенной в лысом, молодом солдате. Лермонтовская броня пробита; каждая строка о Саше кончается мыслью о себе, тоже рожденном «для них, для тех надежд, Поэзии и счастья…»

Мы не знаем, не узнаем, как сумел Одоевский завоевать Лермонтова, и можем только сослаться на другую, сходную сцену.

Белинский (посетивший Лермонтова на гауптвахте в апреле 1840 г.): «Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: „Дай бог!“» [Белинский, с. 509]. И. И. Панаеву Белинский рассказал: «Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть… Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!.. Недаром же меня так тянуло к нему. Мне наконец удалось-таки его видеть в настоящем свете. А ведь чудак. Он, я думаю, раскаивается, что допустил себя хоть на минуту быть самим собою, — я уверен в этом…» [Панаев, с. 221].

Конечно, Белинский лишь на три года старше поэта — почти ровесник — и личность совсем не «Одоевская» (о чем еще речь впереди); но общий дух двух «диалогов» весьма сходен…

Возвращаясь же к стихам «Памяти А. И. О<���доевско>го», мы быстро отыскиваем там авторское пророчество самому себе, привычное для больших поэтов: И свет не пощадит, и бог не спасет…

Нежно (будто и не Лермонтов): «мой милый Саша!»

Суровый критик обязан тут насторожиться: где же в стихах об Одоевском черты декабриста, революционера, каторжника, «безумного мятежника», автора крамольных стихов? Лермонтов ничего подобного как будто совершенно не замечает…

Покамест не будем торопиться, еще послушаем Лермонтова и других умных людей.

«Тихо спит… в немом кладбище… умер… без шума» — вот «знаки», ключи их тайны: никто не расслышит; душа Саши — «таинственная». Дважды повторено:

Последние слова реального Одоевского — о Шиллере, о неумелом лекаре, а также об отце.

Вот последнее из сохранившихся его писем другу-декабристу Назимову:

«Мой милый друг Михаил Александрович! Я потерял моего отца: ты его знал. Я не знаю, как я был в состоянии перенести этот удар — кажется, последний; другой, какой бы ни был, слишком будет слаб по сравнению. Все кончено для меня. Впрочем, я очень, очень спокоен. […] Желаю тебе более счастия, гораздо более, нежели сколько меня ожидает в этом мире. Ты, впрочем [я уверен], будешь счастливее меня. Нарышкин и Лорер лечатся в Тамани. Загорецкий и Лихарев тебе кланяются. Мы все еще в Субаши. […] Я спокоен; говорить говорю, как и другие; но когда я один перед собою или пишу к друзьям, способным разделить мою горесть, то чувствую, что не принадлежу к этому миру. Прощай еще раз».

Вот что говорил и писал перед смертью Александр Одоевский. Лермонтов, вероятно, многое знал. Не случайно распространился слух, будто и он присутствовал при кончине Одоевского и даже писал стихи возле изголовья умершего декабриста. Между прочим, именно так понял «Памяти А. И. О» генерал Филипсон, удивлявшийся: «Как мог Лермонтов в своих воспоминаниях написать, что он был при кончине Одоевского: его не было не только в отряде на Псезуане, но даже на всем восточном берегу Черного моря» [РА, 1883, № 6, с. 315].

Выходит, перед нами еще одно предание, связанное с этим декабристом; их количество уж не может удивлять. Прибавим напоследок распространенную в Грузии версию, будто Одоевский похоронен не на берегу Черного моря, а в Кахетии.

Впрочем, хотя Лермонтов и не был рядом с умирающим, не ведал всех подробностей, все равно он угадывал, чувствовал, обобщал.

Последние строки стихотворения «Памяти А. И. О<���доевско>го»: