Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»
- Название:«Быть может за хребтом Кавказа»
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:«Наука» Главная редакция восточной литературы 1990
- Год:1990
- Город:Москва
- ISBN:5-02-016705-3
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа» краткое содержание
Тема книги — Россия и Кавказ XIX столетия, русская общественная мысль, литература в кавказском контексте.
На основе многочисленных документов, как опубликованных, так и обнаруженных в архивах Москвы, Ленинграда, Тбилиси, Иркутска, представлены кавказские дела, планы Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Огарева, Льва Толстого, декабристов.
Книга показывает, что кавказские встречи, впечатления лучших людей России оказали заметное влияние на их биографию и творчество.
«Быть может за хребтом Кавказа» - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
Никакой встречи столичной путешественницы с солдатом-поэтом, кажется, не произошло. Слова о даровании, которое «обещает заменить Пушкина», становятся вдруг досрочным некрологом; заставляют вспомнить далекие, из другой эры, самооценки Александра Одоевского: «Я люблю побеждать себя, люблю покоряться, ибо знаю, что испытания ожидают меня в этой жизни»; «я слаб… и потому кажусь твердым. Я перенес все от слабости!»
О последующих событиях совсем немного достоверных документов.
«При занятии десантом 7 июля 1839 года Псезуане, когда 3-му батальону Тенгинского полка под командой подполковника Хлюпина было приказано занять гору, прежде всех взбежала пара стрелков, состоявшая из государственных преступников, рядовых Одоевского и Загорецкого. Они вдвоем бросились в кущу дерев, где засел десяток черкесов: сии последние, сделав по них залп, убежали» (Военный журнал Раевского [ИРГ, арх. Вейденбаума]).
Полковник (будущий генерал) Филипсон узнает, что Одоевский стремится участвовать в очень опасном деле; генерал Раевский обещает декабриста не посылать, но по рассеянности не выполняет обещанного. Одоевский этому рад, но Филипсон горячо уговаривает «рядового»: «Вероятно, я говорил нехладнокровно. Это его тронуло, мы обнялись, и он мне дал слово беречь свою жизнь. Это глупое недоразумение еще более нас сблизило, и я с особенным удовольствием вспоминаю часы, проведенные с этой светлою, поэтическою и крайне симпатическою личностью» [РА, 1883, № 6, с. 315].
Из воспоминаний и писем друзей видно, что летом 1839-го жить Александр Иванович больше не хотел — устал, но улыбался.
Поэтому, когда предложили желающим сесть на корабль и уехать на другой участок Кавказской линии, солдат Одоевский решительно воспротивился, впрочем заметив: «Мы остаемся на жертву горячке». И когда заболел, все шутил над неопытным лекарем Сольететом:
Сказал поэт: Во цвете лет
Адъюнктом станет Сольетет,
Тогда к нему я обращусь…
Одоевский, согласно воспоминаниям Филипсона, приписывал свою болезнь тому, что «накануне он начитался Шиллера в подлиннике на сквозном ветру через поднятые полы палатки».
Под бедною походною палаткой — Лермонтов точно знает.
Смерть больного Одоевского была все же столь внезапной, что товарищам некоторое время казалось (несмотря на все признаки), будто он все-таки жив и вот-вот очнется (Филипсон).
Тот же мемуарист поведал: «На могиле поставили большой деревянный крест. После одного нападения горцев крест пропал. Говорили, что они разорили и разбросали русские могилы. По легенде же, среди горцев был беглый русский офицер, который сумел объяснить, кто здесь покоится, и телу страдальца были отданы новые почести».
Одоевский — легенда, уж какая по счету (и все же не последняя!). Легенда, которой столь же сильно хочется верить, сколь мало в ней вероятия; ценная не по своему буквальному смыслу, но как взгляд, как память об этом человеке. Те, кто знал, любил поэта-солдата, пытались хоть посмертно улучшить его судьбу, сотворить воображением высшую справедливость…
Лермонтов же с ним за два года до того странствовал: «делили дружно» и говорили, говорили, а мы имеем право на некоторую реставрацию тех давно умолкнувших речей.
Как ни опасно вымышлять, домышлять, переводить стихи на мемуарный язык, но, думаем, с должной осторожностью можно, нужно :
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений…
Говорили о душе, о стихах. Не забудем, что Лермонтов еще не написал своих главных сочинений, оба не знали (разве что смутно предчувствовали) свою судьбу — человеческую, литературную. Одоевский читал стихи (он это делал легко, охотно), Лермонтову же стихи как будто не очень нравились — «незрелые, темные вдохновения» (в сохранившемся черновике стихотворения мелькает: «волшебный рой», «смутный рой рассеянных, незрелых вдохновений»); впрочем, тогда же и о себе самом заметит: «мой недоцветший гений». Вообще на поэзию, ее общественную роль Лермонтов смотрел во многом иначе, более скептически. Да, он знает, что иногда стих «звучал как колокол на башне вечевой», но не «в наш век изнеженный…».
Разные поэты, люди разные, эпохи разные.
Но при всем при том Лермонтов очень чувствует в Одоевском собрата. То, что выражалось рассказами, стихами, улыбкою Одоевского — личность собеседника , — все это Лермонтова трогало и удивляло.
«Обманутые надежды, горькие сожаления» — это о чем же? О неудавшейся жизни? О несбывшейся даже такой мечте — как славно, полезно умереть ?
«Обманутые надежды» Одоевского — это ведь эхо «Смерти Поэта»:
С досадой тайною обманутых надежд…
Смерть поэта Пушкина, смерть поэта Одоевского…
Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит…
Лермонтов скажет, запишет, у Одоевского же это выйдет как-то само собой, с улыбкою, верою.
Лермонтов не хотел, не мог так верить в высшие силы, потустороннее, высшее начало, как его собеседник; но в поэме «Сашка» (писанной примерно тогда же, когда и «Памяти А. И. О<���доевско>го») еще раз вызовет дух умершего, жалея его и себе пророча!
И мир твоим костям! Они сгниют,
Покрытые одеждою военной…
И сумрачен и тесен твой приют,
И ты забыт, как часовой бессменный.
Но что же делать? — Жди, авось придут,
Быть может, кто-нибудь из прежних братий,
Как знать? — земля до молодых объятий
Охотница… Ответствуй мне, певец,
Куда умчался ты?.. Какой венец
На голове твоей? И все ль, как прежде,
Ты любишь нас и веруешь надежде?
Веруешь надежде : об этом вторая строфа «Памяти А. И. О-го»:
Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… Но, безумный —
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил — и бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных,
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
Если бы остановить на этом месте читателя, не знающего, кто и о ком пишет, и спросить: сколько лет автору и сколько адресату?
Ну, понятно, автор старше!
Дважды мелькнуло ключевое слово детский :
Из детских рано вырвался одежд…
И звонкий детский смех…
А в черновике —
Мущины детский смех и ум и чувства…
Для нашего разговора — мотив важнейший!
За каждой строчкой, эпитетом угадываем лермонтовское: «У меня не так, наоборот».
«Тихий пламень чувства» Одоевского — и лермонтовское «Из пламя и света рожденное слово».
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: