Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Декабрист Николай Лорер : «С первого шага нашего знакомства Лермонтов мне не понравился. Я был всегда счастлив нападать на людей симпатичных, теплых, умевших во всех фазисах жизни сохранить благодатный пламень сердца, живое сочувствие ко всему высокому, прекрасному, а говоря с Лермонтовым, он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных от правительства. До сих пор не могу отдать себе отчета, почему мне с ним было как-то неловко, и мы расстались вежливо, но холодно» [Лорер, с. 251].

Мы вспомнили о двух эпизодах из ряда подобных; они случились, правда, не нашей осенью 1837-го, а чуть позже, но, полагаем, что это неважно: социальная ситуация и в 37-м, и в 40-м, и в 41-м в общем одна и та же; одни и те же действующие лица.

Вот они, те 40-летние рядовые Кавказского корпуса, которые полжизни назад были полковниками, майорами, гвардейскими поручиками, корнетами; и если б не 14 декабря, сейчас стали б, верно, генералами и начальствовали над нынешними своими начальниками.

Их кавказское время сравнительно недолгое — 1840-е годы. Несколько лет спустя, 23 декабря 1847 г., Назимов писал Пущину: «На вопрос твой: кто из наших остался еще на Кавказе? — кажется, я ответил тебе, что никого. Я последний оставался там и возвратился оттуда» [ЛБ, ф. 243.2.40, № 9–10].

Для точности заметим, что на другой год, 1848-й, был переведен из Сибири на Кавказ «последний солдат», 47-летний А. Н. Сутгоф (в 1825-м лейб-гренадерский поручик); через семь лет он стал прапорщиком, еще два года спустя амнистирован.

Кавказские декабристы второго призыва.

Первый сошел за несколько лет до того. Первые были признаны, как уже говорилось, не очень виновными.

Вторые же — государственные преступники, некогда осужденные в каторгу, в сибирские снега.

Около 15 лет они пробыли в крепостях, а затем — «на дне мешка» (как называл Восточную Сибирь один из николаевских министров). Они прожили длинные годы в таких краях, куда почта от родных шла месяцы, куда быстрейший царский курьер попадал на 30–40-е сутки.

Они были так далеки от родных мест, от столиц, от привычного образа жизни, культурного общества, что на 15 лет… отстали?

Нет, не то!

В следующем столетии литераторы-фантасты не раз заставят дальнюю космическую экспедицию вернуться на Землю, где время текло по-другому, нежели на часах ракеты, и все так изменилось, что возвратившиеся никого и ничего не узнают…

Впрочем, в 1830-х подобное могло прийти в голову разве что кузену Александра Ивановича Одоевского, Владимиру Федоровичу…

Так или иначе, но нечто в этом роде происходит с декабристами второго призыва, которые после долголетнего перерыва встречают на Кавказе милых соотечественников — и вроде бы не узнают.

«Приходилось успокаивать декабриста, в то время как Лермонтов с громким хохотом выбегал…»

«Наши восторги… не возбуждали в нем удивления».

«Ненавистник человеческого рода — и мягкие добряки».

Ах, как просто все это объяснить (и как часто объясняют!) тем, что прибывшие декабристы были полны иллюзий, а великий Лермонтов нет, что они верили, чему верить «не следовало», а Лермонтов «не верил и был прав».

Как просто…

Заметим, между прочим, что декабристы пишут и рассказывают о кавказских спорах 1837–1841 гг. много лет спустя, когда уже определилась посмертная судьба Лермонтова; «ведь это теперь так ценят Лермонтова, — вспоминал полвека спустя современник и свидетель Василий Эрастов. — А тогда, а тогда?» [ЛБ, ф. 196. VII. 9, л. 6]; и Лорер на «соседних страницах» своих мемуаров пишет о «славном поэте, который мог бы заменить нам отчасти покойного Пушкина».

Назимов же одновременно с рассказом о размолвке с Лермонтовым сообщает, что «в сарказмах его слышалась скорбь души, возмущенной пошлостью современной ему великосветской жизни и страхом неизбежного влияния этой пошлости на прочие слои общества» [Назимов, с. 177].

Как просто было бы старикам-декабристам сгладить, улучшить задним числом свои отношения с великим поэтом.

Они этого, однако, не делали — стоит ли это делать за них?

А коли не стоит — так выскажем наше убеждение, что в кавказских спорах сошлись не только либерализм и отрицание (хотя и это, конечно, было, но не в этом суть!).

Сошлись поколения, исторически разные образы мыслей.

Сорокалетние юноши-декабристы сохранились в сибирских снегах почти что 25-летними, какими были разжалованы, осуждены. Ну, разумеется, не следует понимать «сохранились» слишком буквально: физически, к примеру, уж никак не помолодели, а иные до 1840-х и не дожили.

А все же общий дух остался из 1820-х. Это был своеобразный ответ на ссылку, изгнание. Пушкин, поэт их поколения, написал (конечно, не думая о возможном разнообразии будущих толкований):

Они никак не утрачивали юность — в стареющее время.

И тут встречают на пути Лермонтова — другого поэта опального, ссыльного, да еще и молодого; и как не принять «сынка» за своего, как не обнять, не утешить, утешиться?

Но натыкаются на неожиданную броню, на шипы…

По разным воспоминаниям — только что цитированным и нецитированным — создается впечатление, что первые встречи, разговоры с автором «Смерти Поэта» вызывали у многих «сибиряков» раздражение, обиду. Иные так и отступали, не пробившись сквозь броню и колючки.

Они, старшие, толкуют ему нечто в духе —

Они выискивают в журналах свежие слова (и находят, между прочим, — его, лермонтовские). Они взволнованы слухами, смутными известиями, будто крестьян все-таки освобождают, хотят освободить — и ведь в самом деле заседали тайные комитеты, и даже освобождали в 1838–1842 гг. государственных крестьян (но только не помещичьих, но только — не коренные реформы!).

А Лермонтов — им, можно вообразить, с какой саркастической улыбкою, с какими скептическими, печоринскими жестами… Буквальных реплик не слышим, но знаем строки, которых не смог бы написать даже их Пушкин — не смог, ибо не подозревал о существовании такого времени, таких чувств:

Далее — не менее страшные определения — «тощий плод до времени созрелый», «неверие осмеянных страстей».

Лермонтовская «Дума» — это будто диалог с невидимым собеседником; сравнение нынешних — и тех, прежних, у кого было наоборот :