Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Теперь же , близ 1840-го, история неожиданно устраивает здесь жесткий эксперимент, удивительнейшее столкновение российских времен и поколений.

10 октября 1837 г. один из семерых декабристов, переведенных из Сибири, M. М. Нарышкин сообщал жене Е. П. Нарышкиной, с которой впервые за много лет расстался: «Пишу из Ставрополя, куда мы кое-как дотащились по весьма грязной и затруднительной дороге […] Мы назначены в полки, которые расположены по сю сторону Кавказа, и потому уж не поедем в Тифлис, на который нам очень хотелось взглянуть хоть мимоходом и познакомиться с совершенно новою для нас страною. Михаил Александрович Назимов, Николай [Лорер] и Лихарев отправляются в полки, находящиеся теперь в Черномории, а я поступаю в отряд генерала Заса в Навагинский полк, которого штаб находится в 35 верстах от Ставрополя, а место моего пребывания, кажется, теперь будет в Прочном окопе в 60 верстах отсюда; климат здоровый, вода хорошая, — более еще ничего не знаю». На том же листе сбоку: «Михайло Александрович [Назимов] и Одоевский тебе дружно кланяются» [ЛБ, ф. 133, М. 5808. I].

Друзья, разумеется, не огорчали жену декабриста (и сестру двух декабристов) излишними невеселыми подробностями; не посвящали ее в некоторые ставропольские обстоятельства.

«Ave, imperator, morituri te salutant» — «Славься, император, идущие на смерть тебя приветствуют!» (см. [Сатин, с. 243], дополн. по [ЛБ, ф. 69, XI, 27]).

По другой версии, в Ставрополе прозвучало: «Pereat» — «Да погибнет!» Это еще одно из полулегендарных одоевских высказываний, вроде «Ах, как славно мы умрем!».

Осенью 1837-го, как раз когда несколько декабристов заканчивали свой многонедельный путь из Сибири, Кавказ был взбудоражен посещением царя.

Сначала все шло как будто хорошо: 28 сентября Николай на пароходе прибыл в Геленджик с наследником, а также А. Ф. Орловым и А. С. Меншиковым; первый же смотр не мог быть проведен по форме, так как сильный ветер уносил фуражки и забивал песком глотки, орущие «ура!»; царь разрешил «не соблюдать формы» и даже благодушно пошутил: «Я очень рад, что не взял с собою великого князя Михаила Павловича; он бы этого не вынес!» (Записки Г. Филипсона [РА, 1883, № 6, с. 243–254]). Внешне казалось, что Николай «соблюдает» определенные вольности, сложившиеся на Кавказе; благосклонно относится к старому ермоловцу генералу Вельяминову; сквозь пальцы смотрит на то, что генерал H. Н. Раевский в своих искусных донесениях (составлявшихся Львом Пушкиным) нарочно преувеличивает трудности и заслуги отдельных полков; когда Филипсон заметил, что Раевский сообщает о походе в 80 верст вместо настоящих 35, тот рассмеялся: «Ладно, уступаю Вам 20 верст». Однако при всем при этом гайки завинчиваются; Раевского вскоре отставят.

Много лет проведя на юге, генерал Филипсон писал об этом времени: «Героический период Кавказа кончился; наступали новые времена, новые условия, новый взгляд на вещи при новой обстановке» [там же, с. 290].

Между прочим, той осенью 1837 г. царь в Тифлисе обнаружил (вернее, очень хотел обнаружить) злоупотребления: наместник Розен унижен; явно несправедливо обвинен его начальник штаба, генерал и старинный пушкинский приятель Вольховский; с одного флигель-адъютанта сорваны эполеты — все ждут худшего, а тут еще и новых государственных преступников везут почти что навстречу царскому кортежу.

Записки осведомленного очевидца H. М. Сатина были составлены в 1865–1866 гг. и опубликованы в 1895-м с некоторыми сокращениями в сборнике «Почин».

«Как нарочно, в эту самую ночь в Ставрополь должен был приехать государь. Наступила темная осенняя ночь, дождь лил ливмя, хотя на улице были зажжены плошки, заливаемые дождем, они трещали и гасли, а доставляли более вони, чем света.

Наконец, около полуночи прискакал фельдъегерь, и послышалось отдаленное „ура!“. Мы вышли на балкон; вдали, окруженная горящими смоляными факелами, двигалась темная масса (в рукописи пояснение: „коляска государя“ [ЛБ, ф. 69, XI. 27, л. 3]).

Действительно, в этой картине было что-то мрачное.

— Господа! — закричал Одоевский. — Смотрите, ведь это похоже на похороны! Ах, если бы мы подоспели!.. — И, выпивая залпом бокал, прокричал по-латыни…

— Сумасшедший! — сказали мы все, увлекая его в комнату. — Что вы делаете?! Ведь вас могут услыхать, и тогда беда!

— У нас в России полиция еще не училась по-латыни, — отвечал он, добродушно смеясь» [Сатин, с. 244].

« Идущие на смерть тебя приветствуют! », « Да погибнет! »

Рифмованное эхо давнего «Ах, как славно…».

Громкий наезд Николая I на Кавказ совпадает по времени с пушкинскими поминками. Великого поэта оплакивает в стихах азербайджанец Мирза-Фатали Ахундов. Незадолго до гибели Александр Бестужев пишет брату из Тифлиса: «Я был глубоко потрясен трагической гибелью Пушкина. […] Когда я прочел ваше письмо Мамуке Орбелианову, он разразился проклятиями: „Я убью этого Дантеса, если только когда-нибудь его увижу“, — сказал он».

В эту же пору (1837 г.) скитаются по Кавказу замечательные стихотворцы.

Лермонтов , только что сосланный сюда за стихи «Смерть поэта».

Александр Чавчавадзе , недавно вернувшийся на родной Кавказ из петербургской ссылки.

Из ссылки пензенской просится на воды и к друзьям Николай Огарев.

Николоз Бараташвили , доживающий свой двадцатый год из отпущенных судьбою 27-ми.

Александр Одоевский…

Их встречи неизбежны — но это только часть того исторического эксперимента, о котором ведем рассказ.

«Не раз Назимов, очень любивший поэта Лермонтова, приставал к нему, чтобы он объяснил ему, что такое современная молодежь и ее направления, а Лермонтов, глумясь и пародируя салонных героев, утверждал, что „у нас нет никакого направления, мы просто собираемся, кутим, делаем карьеру, увлекаем женщин“, он напускал на себя la fanfaronade du vice [32] и тем сердил Назимова. Глебову не раз приходилось успокаивать расходившегося декабриста, в то время как Лермонтов, схватив фуражку, с громким хохотом выбегал из комнаты и уходил на бульвар на уединенную прогулку, до которой он был охотник» (рассказ современника и свидетеля — князя А. И. Васильчикова [Лерм. Восп., с. 516–517]).

Много лет спустя Назимов, уже 80-летний, расскажет биографу Лермонтова П. А. Висковатому: «Лермонтов сначала часто захаживал к нам и охотно много говорил с нами о разных вопросах личного, социального и политического мировоззрения. Сознаюсь, мы плохо друг друга понимали. Передать теперь, через сорок лет, разговоры, которые вели мы, невозможно. Но нас поражала какая-то словно сбивчивость, неясность его воззрений. Он являлся подчас каким-то реалистом, прилепленным к земле, без полета, тогда как в поэзии он реял высоко на могучих своих крыльях. Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Статьи журналов, особенно критические, которые являлись будто наследием лучших умов Европы и заживо задевали нас и вызывали восторги, что в России можно так писать, не возбуждали в нем удивления. Он или молчал на прямой запрос, или отделывался шуткой и сарказмом. Чем чаще мы виделись, тем менее клеилась серьезная беседа. А в нем теплился огонек оригинальной мысли — да, впрочем, и молод же он был еще!» [Назимов, с. 185].