Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Одоевский из того поколения, Лермонтов из этого.

«Ах, как славно мы умрем!» — фраза из того мира; лермонтовское время избегает карамзинского «Ах» и не склонно восторгаться даже собственной гибелью; если же подобные чувства нахлынут, то их чаще всего стараются утаить, замаскировать насмешкою.

Встреча двух поколений в двух таких лицах!

Мемуары об этой встрече написаны.

Проходит два года после тех кавказских месяцев. Двенадцатый номер за 1839 г. одного из главных русских журналов был разрешен цензурой (цензоры А. Никитенко и С. Куторга) 14 декабря . «Бывают странные сближения», — сказал бы Пушкин. Перелистывая толстую книжку знаменитых «Отечественных записок», попадаем в далекий мир, которому невозможно не удивляться, даже если немало о нем слыхали.

За полтора прошедших века многое переменилось в журнальном деле: и герои и тиражи; но об одном различии скажем сейчас же. Если приглядеться к повестям, статьям, стихам обычным, проходным , так сказать, к нижнему и среднему уровню (неизбежному даже в лучших изданиях), то можно убедиться, что лучшие журналы XIX в. печатали немало так называемого чтива , особенно переводного. Читать это сегодня порою невозможно без улыбки: нижний уровень редакторской требовательности за несколько поколений, несомненно, вырос, в среднем теперь пишут лучше, профессиональнее…

В среднем — нет такого разительного расслоения между первыми и последними материалами, как бывало прежде (о высших не говорим, они вне арифметики).

Двенадцатый номер «Отечественных записок» рядом с посредственной повестью В. Ушакова «Густав Гацфельд», переводной прозою «Голубой цветок», стихами В. Красова, фельетоном С. Разноткина публикует дельную, живую, интересную «Библиографическую хронику», воспоминания о Бородине; между статьей «Меры народного продовольствия в Китае» (где известный ученый Иакинф [Бичурин], между прочим, сообщал о 360 миллионах жителей этой страны) и стихами П. А. Вяземского «Брайтон» вдруг обнаруживаются строки, которых русские читатели прежде никогда не знали (хотя нам нелегко в это поверить!):

Другое стихотворение, тоже подписанное М. Лермонтов , — «Памяти А. И. О-го».

Угадать, кто такой А. И. О., было нетрудно, и все, кому было интересно, угадали. Тут была смелость. Несколькими месяцами ранее управляющий Третьим отделением Мордвинов лишился своего места за то, что проглядел портрет писателя-декабриста Александра Бестужева (Марлинского) в сборнике «100 русских литераторов». Таких людей строжайше запрещено поминать, вспоминать.

И вот — «Памяти А. И. О<���доевско>го».

Впрочем, той зимою, с 1839-го на 1840-й, Михаил Юрьевич Лермонтов вообще крепко играл с судьбою.

В день царских именин, 6 декабря, его произвели в поручики; но именно в эти дни и недели собирался «кружок шестнадцати» — молодые люди, среди которых Лермонтов был одним из первых: «Каждую ночь, возвращаясь из театра или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там после скромного ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и все обсуждали с полнейшей непринужденностью и свободой, как будто бы III отделение собственной его императорского величества канцелярии вовсе не существовало: до того они были уверены в скромности всех членов общества» (из воспоминаний члена кружка К. Браницкого [Лерм. Восп., с. 248]).

Великий князь Михаил Павлович, один из главнейших начальников Лермонтова, тот самый, который бы «не вынес» кавказских строевых вольностей, брат царя, кое-что зная и о многом догадываясь, грозит, что «разорит это гнездо», укоротит гусарские дерзости.

А Лермонтов тогда же переписывает и посылает Александру Тургеневу (и, верно, не ему одному!) автокопию стихов «Смерть Поэта» (см. [Мануйлов, с. 112–113]).

И сын французского посла Барант близ нового, 1840-го уж интересуется: «правда ли, что Лермонтов в известной строфе стихотворения „Смерть Поэта“ бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина?»

Дело идет к дуэли, за которую (формально) Лермонтова сошлют снова.

Формально. А фактически приблизительно в эту пору (как доказал И. Л. Андроников) поэт-поручик, подозрительный своими политическими воззрениями, умудряется еще сделаться личным врагом Николая I: «кружок шестнадцати», между прочим, спасает благородную девицу от царского вожделения; ее быстро выдают замуж, накануне пожалования во фрейлины-любовницы. Личная вражда царя (источник будущего известного царского восклицания: «Собаке собачья смерть!») — это куда страшнее преследования только за общественные взгляды! [Андроников. Напр. поиска, с. 153–170].

И вот среди всего этого — «Памяти А. И. О-го».

Мы медленно пройдем по 65 строкам чудных воспоминаний; по стихотворению слишком известному, чтобы не быть еще и таинственным:

Тоска изгнанья: Лермонтов, возвратившись, скажет — «из теплых и чужих сторон».

И двух лет не прожил Одоевский на Кавказе после расставания с Лермонтовым: сперва в Тифлисе, потом — в походе, в Ставрополе и на Водах, опять в походе. Летом 1839-го оказался на гиблом, жарком берегу в Субаши близ Сочи. Сохранилось несколько рассказов очевидцев (или тех, кто их расспросил), и эти рассказы быстро, как всякая дурная весть, разлетелись по Кавказу, по России, попали в столицу — к Лермонтову.

Рассказы — что Одоевский был постоянно весел, улыбался, что устал, что был потрясен известием о смерти отца и горечью воспоминаний о последнем их прощании на перегонах близ Казани.

Меж тем тогда же совсем неподалеку — вестники другой, прежней жизни, близкие, интересные люди, как будто не чувствующие огромной смертельной опасности, нависшей над грибоедовским, лермонтовским «милым Сашей».

За несколько недель до конца снова возникает давний спутник молодости, кузен Владимир Одоевский; тот, кому шли веселые и пророческие письма брата Александра в начале 1820-х; тот, с кем делился своей радостью старый генерал Иван Одоевский; тот, чьи письма к другим Одоевским, к сожалению, совсем не сохранились.

На этот раз, 25 мая 1839 г., В. Ф. Одоевскому сообщает новости (из Пятигорска) известная поэтесса, приятельница многих декабристов и Лермонтова Евдокия Петровна Ростопчина: «Зачем Вас здесь нет?.. Здесь так хорошо, тепло, светло, воздух так чист, так тих, дышится легко, живется так же, без забот, без мыслей, без занятий, словом, мне здесь так привольно, приятно, что часто приходит в голову: „Зачем же Вас здесь нет?“. Как Вы бы отдохнули от всех своих труженических обязанностей и хлопот! Как Вы бы помолодели и духом, и сердцем, и здоровьем; как мы с Вами наболтались бы до света!.. Но Вы между тем душитесь за пером и бумагами, да еще из-за меня скучаете в опустелом Петербурге и убиваете свое бледное существо над тысячью неприятных и досадных трудов. […] Сюда на днях должен прибыть Ваш двоюродный брат, находящийся в службе в здешнем корпусе, и я горю нетерпением с ним познакомиться. В детстве моем, в семействе Ренкевичевых, представляли мне его идеалом ума и души; если это точно правда, что он таков, то знакомство с ним будет мне и приятно, и опасно , и дружба одного из князей Одоевских вряд ли будет мне защитою против привлекательности другого. Но во всяком случае я обещаюсь не утаивать от Вас ни мнения моего о Вашем родственнике, ни подробностей нашей встречи. […] Говорят, что он много написал в последние годы и что дарование его обещает заменить Пушкина, а говорят это люди умные и дельные, могущие судить о поэзии. Посмотрим, посмотрим!.. Он Одоевский , а это уже большое достоинство в моих глазах» [ПБ, ф. 539, оп. 2, № 953, л. 5–6].