Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Мемуары, «замаскированные стихом», мемуары о том, что поведали друг другу и поняли друг в друге.

«Все, чем при жизни радовался ты» равно по смыслу «чем радовались мы» — больше всего свободной природе, степи, Кавказу, морю. В единственном письме, сохранившемся от первой ссылки (октябрь — ноябрь 1837 г.), Лермонтов делился с другом С. А. Раевским радостями бродячего «рода жизни», счастьем интересных встреч с «хорошими ребятами», наслаждением от «беспрерывных странствований», «снеговых гор», «бальзама горного воздуха», грузинских видов; «и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь», где, «одетый по-черкесски, с ружьем за плечом… ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакала, ел чурек, пил кахетинское…» [Лермонтов, т. IV, с. 436–437].

Но на Кавказе два поэта встретились и со странной тоскою, которая их не покидала… Одоевский, точно знаем, об этом почти не говорил, избегая жаловаться или обличать, да Лермонтов и без того все понял, легко воспринял одоевскую горечь как свою.

И снова задумаемся: кто же старше? Снова — образы детства:

И опять реквием Одоевскому — и себе самому.

Предвидение, повторяем, столь обычное, что нечему и удивляться:

Это ведь описание и лермонтовской могилы. Правда, там не будет моря, но перед самой гибелью Лермонтов успел попрощаться и с Черным, и с Каспийским.

«Приют певца убог и тесен» — о Пушкине. У них же — Одоевского, Лермонтова — вкруг могилы — «все, чем при жизни радовался ты».

Вторая ссылка на Кавказ, начавшаяся очень скоро после прощания с А. И. О., еще не раз приведет Лермонтова на свидание с тенью «милого Саши», туда, где тремя годами ранее «мы странствовали с ним в горах Востока»; беседы с Лихаревым, свидетелем последних недель Одоевского, с Назимовым, адресатом последнего письма… Владимир Лихарев, узнав, что любимая жена воспользовалась правом на «легкий развод», которое Николай I предоставил женам декабристов, и снова вышла замуж, так же, как Одоевский, искал смерти — и нашел на глазах Лермонтова в сражении с горцами у речки Валерик (в переводе — «река смерти»). Еще через четыре месяца, 25 октября 1840 г., выходит в Петербурге том лермонтовских стихов — и в нем перепечатывается прощание с Одоевским.

Расставаясь со столицей, Лермонтов сочинил:

Тучки — это ведь тень, «двойники» тех вечерних облаков (из стихотворения «Памяти А. И. О<���доевско>го»), которые,

Потом Лермонтова убили — через два года без одного месяца после гибели Одоевского: он играл со смертью, дразнил ее — в отчаянных набегах, опаснейших шутках.

Еще немного оставалось прожить — и вдруг вышла бы отставка, желанная статская жизнь, литературные труды.

Но не ценою смирения!

Смертник — «мартир». Подобно тому как был смертником Одоевский , когда не желал уезжать из гиблого места, хотя уж маячили в недалеком будущем чин и отставка.

Евдокия Ростопчина, столь беспечно и бездумно толковавшая об Одоевском накануне его гибели, все выскажет двумя стихотворными строчками:

Так завершается история дружбы Михаила Лермонтова с Александром Одоевским. Месяц общих странствований. Четыре года воспоминаний. Так оканчивается сложный, печальный сюжет «Лермонтов и декабристы». Молодые старички сердились — бывалый Лермонтов саркастически сомневался в их опыте. И с Одоевским — он много старше. Но не смог разозлиться, не сумел рассориться… И кто же измерит, насколько помолодел колючий корнет от общения с тем солдатом? Кто знает, сколько знания (о Грибоедове, 1820-х годах, 14 декабря, Сибири), сколько мудрости было наградою великому поэту за то, что полюбил Одоевского, полюбил, споря с ним, удивляясь, как после стольких лет каторги и ссылки «чистый пламень чувства не угас», полюбил, не желая принимать религии в Одоевском смысле.

Полюбил за

Настала пора хоть немного порассуждать об отсутствии одоевского декабризма в лермонтовском ему надгробии. Скажем коротко: декабристы влияли на следующие поколения и общим своим делом, и неповторимостью личностей. Одни запомнятся своему народу более всего прямым подвигом, бунтом, жертвой; другие — достоинством, твердостью, бодростью в каторге и на поселении; третьи — улыбкою среди мук и горестей…

Одоевский вышел на площадь — и это осталось в истории.

Одоевский писал стихи — и это осталось в литературе.

Но, сверх того, ценою карьеры, здоровья, жизни, ценою тяжких спадов и новых взлетов, за долгие, тяжкие годы он выработал столь неповторимый тихий, светлый дух, такую необыкновенную личность («Я перенес все от слабости»), что именно этим более всего другого поразил Грибоедова, Лермонтова и, таким образом, незримо соучаствовал в их трудах.

Если важно изучать поэтическое взаимодействие разных мастеров, схожие образы, эпитеты (дело филологическое!), то не менее интересны взаимодействия человеческие. Эхо бесед с «милым Сашей» мы найдем в «Герое нашего времени» и в «Мцыри». Вчитываясь в знаменитое стихотворение, записанное вслед за «Памяти А. И. О<���доевско>го», не пропустим строк:

Притом Лермонтов угрюмо бросил об Одоевском:

Ну чего, кажется, проще — заняться опровержением. Нет, не исчезло дело Одоевского, оставило след… Но ведь Лермонтов хорошо знает, о чем говорит. И в конце концов сами стихи «Памяти А. И. О-го» — весомое самоопровержение; они одни не дали бы исчезнуть без следов.