Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Меж тем рядом люди 1820-х, умевшие «сладостно восторгаться» поэзией, искусством.

И далее — почти каждая строка отбрасывает «светлую тень», напоминает по контрасту о людях совсем иных:

Вот настал миг прямого сопоставления младых старцев и стареющих юнцов, — но нет у Лермонтова умиления пред отцами:

«Глядя насмешливо назад» — вот что обижало, бесило тех, кто не склонен был насмехаться над прошедшим.

Но последнее восьмистишие, самое безнадежное, выдает и то, в чем одном могут сойтись 40-летние солдаты с 25-летним корнетом:

«Мысль плодовитая», «шум и след», «начатый труд», «судья и гражданин» — это слова-знаки тех времен, когда молодые были в самом деле молоды, когда они били Наполеона и шли на Сенатскую, когда сочиняли Пушкин и Грибоедов, когда веселились Лунин и Денис Давыдов, погибали Багратион и Рылеев.

Однако, глядя насмешливо назад , Лермонтов оставляет без насмешки только будущее, того потомка, который непохож на отцов.

Может быть, он приближается (как это часто бывает) к дедам ? Но те ведь — роскошные, ребяческие…

В рассказе Лермонтова «Фаталист» находим строки: «Мы равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому».

Итак, люди 1820-х утратят юность «только с жизнью дорогой». Люди 1830–1840-х «в бездействии состарятся».

«Людям двадцатых годов досталась тяжелая смерть, потому что век умер раньше их» ( Тынянов ).

«Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. […] О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения. Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал, прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисходительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве» [Герцен, т. VII, с. 225].

Много лет спустя, рассуждая о разных поколениях и представляя Ставрогина, одного из новых героев-семидесятников, Достоевский заметит: «В злобе, разумеется, выходил прогресс против Лунина, даже против Лермонтова». Лунин — это из декабристов, из «двадцатых»; что Лермонтов их злее , не обсуждается — это для автора «Бесов» аксиома…

И коли так, то на лермонтовском Кавказе конфликт двух благородных сторон был неизбежен; без него, скажем откровенно, русский мир близ 1840 г. представлялся бы несколько однотонным, даже скучным и, главное, ненастоящим.

Положительные герои, добрые люди… Между тем они довольно часто, и «по делу», злятся друг на друга; и тогда нелестно аттестуют великого поэта славные декабристы; и тогда от лермонтовского тона готов взяться за пистолет один из отцов, Руфин Дорохов (чей рассказ записал А. В. Дружинин).

«Лермонтов принадлежал к людям, которые не только не нравятся с первого раза, но даже на первое свидание поселяют против себя довольно сильное предубеждение. Было много причин, по которым и мне он не полюбился с первого разу […] Его холодное обращение казалось мне надменностью, а связи его с начальствующими лицами и со всеми, что терлись около штабов, чуть не заставили меня считать его за столичную выскочку. Да и физиономия его мне не была по вкусу, — впоследствии сам Лермонтов иногда смеялся над нею и говорил, что судьба, будто на смех, послала ему общую армейскую наружность. На каком-то увеселительном вечере мы чуть с ним не посчитались очень крупно…

Мало-помалу неприятное впечатление, им на меня произведенное, стало изглаживаться. […] В одной из экспедиций, куда пошли мы с ним вместе, случай сблизил нас окончательно: обоих нас татары чуть не изрубили, и только неожиданная выручка спасла нас. В походе Лермонтов был совсем другим человеком против того, чем казался в крепости или на водах, при скуке и безделье» [Лерм. Восп., с. 382].

Кто умел все же пробить лермонтовскую броню, не испугаться шипов, тот обретал необыкновенного Лермонтова, попадая в мир общих с ними интересов, согласия (например, насчет власти, насчет Востока, Кавказа); попадал к человеку, томящемуся оттого, что «некому руку подать…».

Но чтобы суметь, чтобы найти общий язык с гениальным современником, декабристам — «посланцам из прошлого» — тоже был необходим особенный талант.

Особенный талант оказался у Александра Одоевского.

В октябре 1837 г. он выехал вместе с Лермонтовым из Ставрополя в Тифлис, где обоим назначено служить в Нижегородском драгунском полку.

Корнет Михаил Лермонтов, разжалованный из гвардии.

Рядовой, государственный преступник, разжалованный из гвардейских корнетов, Александр Одоевский.

В те дни, когда они отправились через хребет, Лермонтов уже был прощен: царю на обратном пути с Кавказа доказали, что несколько месяцев гауптвахты и ссылки вполне достаточно за «Смерть Поэта».

Однако известие о прощении не скоро движется сквозь строй писарей, чредою канцелярий — из Петербурга в Грузию.

Собственно говоря, вся дружба двух поэтов укладывается в бюрократический период обращения одной бумаги. Бумага придет — навсегда расстанутся.

Один месяц, может быть, полтора.

Александр Одоевский родился в ноябре 1802-го, Михаил Лермонтов — в октябре 1814-го. В те дни, когда князь-корнет «декламировал» на Сенатской, Лермонтов был примерно таким, как Одоевский в год его рождения: в Тарханах, под присмотром бабушки, «ходил в зеленой курточке» и делал в оттепель из снега «человеческие фигуры в колоссальном виде» (воспоминания кузена Шан-Гирея [Лерм. Восп., с. 32–33]).

У Лермонтова, однако, давно нет ни отца, ни матери: только бабушка; у Одоевского же отец, который в последнем из сохранившихся писем извещал Владимира Одоевского (23 апреля 1838 г., Москва): «Я вчера получил его письмо от 25 февраля из Тифлиса […], откуда он со своими нижегородскими драгунами отправится в Ставрополь, а оттуда в отряд генерала Заса, в экспедицию на Кавказ. […] Я боюсь за него и трепещу» [ПБ, ф. 539, оп. 2, № 827, франц. яз.].