Сильвен Гугенхейм - Империи Средневековья. От Каролингов до Чингизидов

Однако своим успехом в историографии «нормандская империя» обязана работам историка с острова Джерси Джона Ле Патуреля, чья книга, вышедшая под одноименным названием в 1976 г., вызвала ожесточенные споры [277] John Le Patourel, The Norman Empire, Oxford, Clarendon Press, 1976. . В своей работе, написанной под влиянием актуальных размышлений об империализме и колониализме, Ле Патурель ставит во главу угла политическое единство государства, созданного Вильгельмом Завоевателем (1066–1087) и Генрихом I Боклерком (1100–1135). В сохранении целостности была заинтересована не только династия нормандских правителей, но также светские и церковные элиты. Единство обеспечивалось тем, что правительство постоянно перемещалось по территориям, принадлежащим одному королевскому дому и двору. Центростремительная динамика сближала Нормандию и Англию в институциональном и юридическом отношениях. Нормандское государство можно рассмотреть как «империю» в современном значении этого термина: у него была колонизированная территория (Англия), инструменты насаждения собственной власти (замки, крепости, монастыри), империалистические элиты, а его реальная власть простиралась за очерченные границы. В этом процессе особая роль принадлежала королевскому окружению и аристократии по обеим сторонам Ла-Манша. Они образовывали гомогенное сообщество, связанное общими политическими и территориальными интересами. Модель англо-нормандского государства ( regnum ), предложенная Чарльзом Уорреном Холлистером [278] Charles Warren Hollister, «Normandy, France and the Anglo-Norman regnum», Speculum, 51, 1976, pp. 202–242 (rééd. dans id., Monarchy, Magnates and Institutions in the Anglo-Norman World, Londres, Hambledon Press, 1986, pp. 17–57). , дала толчок к «колониальному» прочтению нормандского присутствия в Англии, что привело к более внимательному изучению языка, законов и механизмов политического конструирования [279] James Clarke Holt, Colonial England: 1066–1215, Londres, The Hambledon Press, 1997, pp. 1–24. . То, что обе страны принадлежали к одной культуре, выделялось как своеобразная черта колониальных взаимоотношений [280] Brian Golding, Conquest and Colonisation: the Normans in Britain, 1066–1100, Basingstoke, Londres, Macmillan Press, 1994, p. 179. , а понятие «империя» позволяло анализировать последствия завоевания на всей территории Британских островов и в Северной Франции [281] Marjorie Chibnall, The Debate on the Norman Conquest, Manchester et New York, Manchester University Press, 1999, p. 116. .

В конце 1980-х гг. Дэвид Бейтс и Джудит Грин усомнились в «имперской» версии Ле Патуреля [282] David Bates, «Normandy and England after 1066», English Historical Review, 104, 1989, pp. 851–880; Judith Green, «Unity and Disunity in the Anglo-Norman State», Historical Research, 62, 1989, pp. 114–134; David Crouch, «Normans and Anglo-Normans: a Divided Aristocracy?», dans David Bates et Anne Curry (éd.), England and Normandy in the Middle Ages, Londres, Rio Grande, The Hambledon Press, 1994, pp. 51–67. . Они указывали на необходимость анализа иных социальных групп (не только элит), подчеркивали существенную разницу между английскими и нормандскими институтами, противопоставляли региональные интересы действиям имперских элит, ориентированных на поддержание государственного единства. Со своей стороны, Фрэнсис Уэст показал рискованность колониальных или имперских аналогий при анализе нормандского правления в Англии [283] Francis James West, «The Colonial History of the Norman Conquest?», History. The Journal of the Historical Association, vol. 84, 1999, pp. 219–236; M. Chibnall, The Debate on the Norman Conquest, op. cit., p. 115. . Работа Марджори Чибнелл «Споры о нормандском завоевании» (The Debate on the Norman Conquest), вышедшая в 1999 г., и статьи, опубликованные по результатам коллоквиума «Нормандия и Англия в Средние века», прошедшего в Серизи-ла-Саль в 2001 г., дали достаточно точную оценку историографической ситуации по вопросу существования «нормандской империи» накануне нового витка споров по этому вопросу [284] M. Chibnall, The Debate on the Norman Conquest, op. cit., chap. 8, «The later twentieth century: empire and colonisation?», pp. 115–124; David Bates, «Introduction. La Normandie et l’Angleterre de 900 à 1204», dans Pierre Bouet et Véronique Gazeau (éd.), La Normandie et l’Angleterre au Moyen Âge. Actes du colloque de Cerisy-la-Salle, 4–7 octobre 2001, Caen, Publications du CRAHM, 2003, pp. 9–20. .

Мы не будем вдаваться в подробности нового поворота в историографии, с которыми можно познакомиться в недавних работах Дэвида Бейтса и Фанни Мадлен [285] См. также: Russo Luigi, «The Norman Empire nella medievistica del XX secolo: una de nizione problematica», Schede Medievali, 54, 2016, pp. 159–173; Bates David, The Normans and Empire, Oxford, Oxford University Press, 2013; Madeline Fanny, Les Plantagenêts et leur empire. Construire un territoire politique, Rennes, PUR, 2014. . Одним словом, историки перестали бояться слова «империя» и освободили его от негативных коннотаций, отсылающих к империализму и колониализму. Они вложили в этот термин целый ряд характеристик: гибкость политической организации, повышенная склонность к мобилизации политического воображения, легитимирующая роль имперских форм государственного устройства, способность примирять разные группы населения и многообразие культурных традиций, изобретательность в управлении и администрировании… Новое имперское прочтение нормандской истории базируется на более комплексном подходе, выработанном под влиянием социальных и когнитивных наук, а также усовершенствованного понятийного аппарата, оперирующего такими понятиями, как «жесткая сила» ( hard power ) и «мягкая сила» ( soft power ). Примечательная особенность данного направления состоит в том, что многие историки, оставаясь на уровне анализа социальных групп, смогли обратиться к индивидуальным жизненным стратегиям, что позволило понять, чем была империя для простых людей. Устойчивость нормандского государства и имперской идентичности стала объясняться, прежде всего, прочными социальными связями, сохранявшимися даже в периоды политической нестабильности. Совсем недавно имперскую лексику начали использовать для того, чтобы описывать «приобретение неимперскими политическими образованиями имперских черт», как это произошло в случае англо-нормандского королевства и Сицилии [286] См. проект: «Imperialiter. Le gouvernement et la gloire de l’Empire à l’échelle des royaumes chrétiens» porté par Annick Peters-Curstot, Fulvio Delle Donne et Yann Lignereux, École française de Rome et Casa de Velázquez ( http://www.resefe.fr/node/148 ). .

Приведенный историографический экскурс призван напомнить нам, что не стоит воспринимать «нормандскую империю» как нечто само собой разумеющееся. Для начала стоит разобраться в терминологии, затем проследить ее историю и под конец затронуть то, как она была устроена, какие силы позволяли ей сохраняться и какими образами она вдохновлялась.

Как мы уже говорили выше, «нормандской империи» как таковой никогда не существовало, речь идет об историографическом построении начала XX в. Из этого не следует, что люди XI–XII вв. не обращались к словарю имперских символов и понятий, но использовали его, как правило, в политическом дискурсе. С этой точки зрения «нормандская империя» принадлежит к монархиям имперского типа, иными словами, выражаясь языком разработчиков проекта Imperialiter , к странам со «вторичной имперской природой».