Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Н. А. Бегичев. 1922 г.

Однако одна неясность остаётся: как Бегичев не побоялся, сочиняя встречу в Усть-Янске, быть смешным и даже глупым для знакомых? Ведь он прекрасно знал, что Омирова не могла попасть севернее Усть-Кута, причём основная часть свидетелей их реальной встречи была жива, многие жили недалеко, а один был Верховным правителем. Если Бегичев захотел приврать в угоду краткой тогдашней моде, он должен бы «устроить им встречу» в Усть-Куте или южнее.

А если есть неясности, их надо стараться прояснять вместе. И они есть.

Во-первых, невозможность Софьи Омировой в качестве «полярной невесты».

Во-вторых, крайне сомнительно и противоположное — чтобы весь сюжет с «полярной невестой» мог быть вымышлен на пустом месте.

В-третьих, внимательное чтение обнаруживает, что Софьей Фёдоровной невеста названа у Бегичева только до встречи, как некая догадка, что реальная Омирова нигде прямо не упомянута и невестой нигде не названа. Наоборот, Бегичев назвал невесту «загадочной дамой» уже после встречи с нею. Назвать её имя при жизни Колчака было немыслимо, а после его гибели — непорядочно, так что размытость выражений Бегичева вполне понятна.

В-четвёртых, как мне уже случилось писать [Чайковский 2002], Колчак странным образом прожил в Казачьем 18 дней, когда все остальные давно уехали, и никак не объяснил это ни в отчётах, ни в письмах. (В той статье была высказана догадка — быть может, он ездил ко вдовам погибших, чтобы заплатить им то, что обязано было заплатить государство, но не заплатило. Это было бы вполне в его духе.)

В-пятых, на полпути «невеста» как бы потерялась. Не связано ли это с «шикарным обедом»? Неужели он был устроен лишь для прощания с Олениным, отбывавшим ссылку в Якутске? Ни с кем Колчак не прощался столь пышно, да и Бегичев должен был бы написать о торжественном прощании с другом.

В-шестых, непонятное и заведомо ложное уверение Колчака, что на острове Беннета не оставлено документов. Чтобы объявить себя двойным нарушителем непреложного правила полярников (он не сообщал ни о себе, ни о погибшем Толле), требовалось что-то весьма и весьма серьёзное. Кому же назначалась записка — такая, что её пришлось, роняя репутацию, скрыть?

В-седьмых, одно женское имя позже всё-таки было Колчаком названо — подписью на карте (см. далее).

В-восьмых, хотя биографы, работавшие с письмами (например, Феликс Перчёнок и Николай Черкашин), поминали вскользь о многочисленных любовных историях нашего героя; хотя и Софья Фёдоровна о них писала, но в полярной эпопее Колчака все авторы рисуют его вне оных. И вообще, биографы склонны рисовать странный лубочный портрет Колчака как пожизненного рыцаря одной дамы (у немногих авторов — двух дам), хоть он таковым вовсе не был. Глянем иначе.

Возвращение группы Колчака на материк вовсе не было неожиданным:

«9 декабря мы пришли в Аджергайдах, где нас встретил улусный голова Алексей Томский с посланными А. Д. Паляком оленями» — писал Колчак в отчёте Академии.

Сама встреча спасателей местными жителями в построенной для этого избе (поварня Аджергайдах не могла бы вместить всех), притом с провизией, была оговорена и оплачена ещё весной ([Бегичев, с. 52]; почти то же в отчёте Бруснева). Так что «князь» должен был сидеть и ждать именно там. Но как оказался там, за 300 вёрст от Казачьего, Томский? Неужто улусный голова загодя и невесть сколько сидел в Аджергайдахе, в 70 верстах к югу от мыса Святой Нос, ожидая людей, вернее всего, погибших? Нет, куда вернее, что кто-то сообщил на материк о скором возвращении спасателей.

Возможно, этот кто-то сумел налегке перейти с Котельного на Малый Ляховский раньше Колчака, сразу после первого ледостава — сам Колчак пишет, что двинулся с Котельного после второго ледостава, ибо первый лёд был вскоре взломан бурей. Однако сообщение могло быть сделано и необычным для нас, европейцев, способом — см. Прилож.3.

А если о возвращении знал голова, то, конечно, знали и другие жители. Секретов тут не бывает. Должна была узнать и некая молодая особа, жившая в тот момент в досягаемости, тоже ждавшая лейтенанта, и примчаться. Хотя и возможно, что она ждала его с осени прямо в Казачьем (так утверждал Бегичев со слов «князя»), но тогда встает вопрос: как она объясняла местным властям (а они, за отсутствием реальных угроз, всегда падки на преследование посторонних лиц) столь долгое проживание в Казачьем или в Усть-Янске? Версия открытого ожидания «жениха», коего все числили почти наверняка погибшим, слишком подозрительна. Вернее, что «дама» имела какой-то иной статус, а невестой назвалась только после известия о возвращении спасателей. Но что это за статус, и вообще, кто она?

Сперва кажется, что о ней неизвестно ничего, а потому гадать не о ком, не то что искать через сто лет её следы. Но это не так. Ничего не сказав о способе приезда «невесты» на край света, Бегичев сказал довольно много о ней самой. Она —

1) «дама», то есть не якутка и не из русского простонародья;

2) «какая-то», то есть жителям побережья неизвестная, нездешняя;

3) «очень молодая», то есть не ссыльная. Вернее всего, она дочь ссыльного, но, возможно, дочь местного (то есть, видимо, верхоянского) чиновника или купца;

4) достаточно бойкая, чтобы приехать сама и чтобы обратиь ходячее мнение в «петербургские новости»;

5) привезла угощение для многих. Либо она достаточно богата, либо привезла то, что ещё весной было заказано и оплачено Колчаком (то есть она — его сотрудница);

6) назвалась невестой Колчака, и тот этого не отверг, а стал жить с нею вместе; то есть они хорошо знакомы, и, вероятно, уже были близки раньше. Замечу, что весной Колчак и Бегичев ехали на север порознь, так что Бегичев не мог видеть знакомства этой девушки с командиром;

7) едет вместе с Колчаком в Якутск, где они, видимо, и расстаются.

Кем бы она ни была, сам тот факт, что Колчак признал её и открыто жил с нею, даёт основание к объяснению главной странности — сокрытия Колчаком наличия банки в гурии: там могло лежать прощальное письмо к ней. Письмо к Омировой, вероятно, было там тоже, и ситуация вполне понятна — мысля себя гибнущим, лейтенант прощался со всеми, кто ему был дорог, не думая о последствиях, какие сложатся при его успешном возвращении. Женившись же, стал думать иначе: обнародование письма должно было испортить ему жизнь, не только семейную, но и служебную.

Поясню: в самом письме он мог всего лишь раскрывать свою симпатию к никому не известной девушке, своей краткосрочной помощнице, однако после совместной на глазах у всех жизни с нею письмо становилось собственноручным признанием факта внебрачной связи, да ещё с обещанием жениться, что преследовалось по закону. И это — в мягком варианте, но нельзя исключить и жёсткие: например, если «полярная невеста» вернулась из путешествия беременной.