Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Итак, две пары жили врозь. Охотники чинили нарты и байдары, шили из оленьих и медвежьих шкур одежду и обувь для ухода домой, а учёные обследовали остров.

Интересно, как вёл себя Зееберг? в попытках понять происшедшее, сперва я рассматривал двоих учёных как единую пару, идейное целое, пока не заметил, что на третьей записке нет подписи Толля. Это значит, что записку не только написал и доставил к мысу Эмма, но и составил астроном один. И нёс 23 версты на лыжах среди скал, и столько же обратно, а он ещё весной волочил левую ногу. Да почти сплошь в темноте, на шквальном ветру и морозе за тридцать. С палаткой и прочим это невозможно. Явная несообразность. Но нет смысла рассматривать несообразности порознь, их надо собирать вместе, чтобы они друг друга проясняли. Так же несообразны обещанные им документы, коих не было. Ещё что? Ещё у домика осталась доска с надписью SEEBERG [207] Визе В. Ю. Третья высокоширотная экспедиция на «Садко» 1937 года // Проблемы Арктики, 1938, № 1, с. 75. . Как на мавзолее. Это так немыслимо для полярников, что Михаил Белов (известный читателю из очерков) даже написал, что на доске были вырезаны «имена участников похода».

Нет, конечно: кто бы ни вырезал «имена участников», сперва бы шло имя Толля. Значит, Зееберг вытесал и вырезал доску себе. Надмогильную? Не знаю, но ясно, насколько ему было одиноко.

Геолог с головой ушёл в изучение уникального для арктической Азии объекта — вулканического плато с широчайшим спектром пород (от кембрия до голоцена), а весной ожидал открыть мечту жизни, землю Санникова. Астроном же был привязан к ужасному острову только чувством долга, астрономический пункт (домик) давно определил с доступной ему точностью, [208] На «Заре» Зееберг определялся точнее офицеров, но тут долготу избушки измерил с ошибкой в полградуса — видимо, не имел условий для нормальных наблюдений. (В последнем письме Толль указывал на постоянные туманы; назвав пролётных птиц, он добавил: «Вследствие туманов земли, откуда прилетели эти птицы, так же не видно было как и во время прошлой навигации Земли Санникова» [Синюков, с. 171].) в экскурсиях служил барону просто коллектором, а в тесной сырой дымной каморке должен был вести хозяйство (с каждым днём всё более тяжкое), поскольку начальник изучал образцы. Третья зимовка, пища — одно мёрзлое мясо, к концу полярной ночи смерть более чем вероятна.

Словом, энтузиазму Толля опереться было не на что. Тогда становится ясно, что именно делал Зееберг за неделю до полярной ночи: он ходил к охотникам договариваться. Ночевал у них, затем дошёл до мыса Эмма и оставил записку, снова ночевал в урасе охотников и вернулся в домик. И это очень трудно, но без поклажи всё-таки возможно, и мы видим, что Зееберг сумел это проделать. По крайней мере, дошёл до урасы и обратно, если доверил охотникам отнести и упрятать записку.

О чём договаривались, ясно: о совместном уходе. Он, как легко видеть, был задуман с южного берега, причём с противоположных концов пляжа — по его концам остались две пары ящиков с камнями. Очевидно, западная пара назначалась охотникам.

В сущности, и записка была нужна для ухода, по полярным правилам. С согласия ли Толля или без? Думаю — без: если бы согласился, то и записку бы сам написал. Если без, то понятно, какого плана и настроения были немецкие письма. Возможно, Толль поставил условием ухода — сжечь письма Зееберга, а тот мог потребовать взаимности. Но это уже моя фантазия.

Куда важнее понять: на что учёные, знавшие о Полынье всё, рассчитывали? Возможный ответ находим опять же у Колчака: при упорных северных ветрах граница сплошных льдов

«может подойти вплотную к окраине берегового припая — тогда полынья исчезнет и на её месте образуется более или менее наторошенный, плотно сдвинутый ледяной покров, который при перемене ветра вновь отодвинется на север, а на его месте опять попоявится полынья. Таковые перемещения границы пака происходят в течение всей зимы» (Лёд…, с. 167).

Убедиться в исчезновении полыньи не составляет труда:

«При облачном небе, имеющем во время арктической зимы, благодаря снежной поверхности, светлую серовато-белую окраску, облака над полыньями принимают более тёмный… оттенок» (Лёд…, с. 20).

Вероятно, тогда дул устойчивый норд, к югу от острова установилось сплошное торосистое ледяное поле, тёмное пятно на юге неба исчезло, спутники Толля настояли на срочном уходе, каковой и состоялся 8 ноября (26 окт. ст. стиля). Явно рассчитывали на прямой короткий путь через торосы (почему и взяли минимум продовольствия, а также оставили в домике астрономические средства). Увы, это не удалось:

«В конце октября наступила продолжительная спокойная погода при температуре ниже точки замерзания ртути» —

отметил Бируля, живший в те дни неподалеку, на Новой Сибири [209] Бялыницкий-Бируля А. А. Отчёт зоолога Экспедиции о пребывании и научных работах на острове Новой Сибири летом 1902 г. // Изв. АН, т. 18, серия 5, 1903, № 3, с. 95. . То есть: ветер стих, льды снова пришли в движение, добраться до земли (ни вперёд, ни назад) было нельзя, и конец очевиден. (Подробнее см. Прилож. к Прологу и Повести, п. 4.)

Но почему льды здесь всегда движутся?

Тут надо хотя бы чуть сказать о Колчаке как учёном. В гляциологии (науке о льдах) он знаменит поныне.

Феномен полыньи удивителен: под 40-градусным морозом, без видимых водоворотов, среди мощных многолетних льдов всю зиму колышется чёрная вода. Его пытались объяснять давно, но каждый искал одну причину, и ничего не получалось.

Решение Колчака было очевидным: причин много. В узкостях наращиванию льда мешает сильное течение, а полынья между океаническим и прибрежным льдом — равнодействующая многих причин: это вращение Земли, сток рек и вынос льдов в Атлантику, ветры и т. д. [210] Колчак А. В. Лёд…, с. 101, 166–168. Чтобы подойти к этому, Колчаку пришлось наблюдать сами льды и понять, насколько они разные и по-разному движутся. О движении льдов «по Колчаку» см. упомянутую выше статью [Чайковский, 2001] и в книге Синюкова.

Поскольку прежде Колчак льдов не видел, его записки 1903 года дают нам редкую возможность увидеть первые шаги учёного. Если в военном флоте Колчак тяготился трудностью сочетать научную работу с вахтой, то тут они сочетались наилучшим образом. Выбирая для «Зари» проход между ледяных полей, он, вероятно, не сразу понял, что изучает льды как учёный. Сама жизнь заставила его их классифицировать, чтобы понимать, что встретишь через милю-другую.

Литературы о льдах он тогда ещё почти не знал и до всего, чего не могли показать ему Коломейцев и Матисен, доходил сам, не всегда соглашаясь с ними. Вскоре по входе в Карское море он сделал первое наблюдение строения льда: