Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Потому режет форштевень волну косо, и левый борт с каждой волной ростом меряется. Вроде приноровились, а тут шквал. Полнеба за волной скрылось, а на гребне-то — ух! Форштевень зарылся, ахтерштевень со щуплым лейтенантом — ввысь, к тучам. И бац вниз. Значит, ещё не утопли (не зря в брезент нос упрятали). А руки при деле, с рулевым веслом, и ничего не стоит за борт вылететь. Мужики выгребают (бородищи кудлатые да глаза круглые) — не оседлаем волну, вторая волна накроет. Выгребли. И корпус не лопнул, когда на гребень вышли. Везёт.

Покатился вельбот с волны наискось, словно детские санки с горки — необыкновенно приятно. Да, но впереди-то волна фонтаном бьёт вверх о ледяное поле. Вот-вот фонтан будет уже из щепок. От нас щепки будут. Но нет, вон канал ледовый, правь туда, лейтенант! Правь, правь левее, ещё левее, левее, да сам вон не вылети. Уф, вошли, смогли, волна бьёт рядом об лёд последним фонтаном. Везёт чертовски.

В канале уж без волны, но сужает его норд-ост катастрофически. Выпрыгнули на льдину, вытянули вельбот, лёд под килем трещит, тащим его от ломкого края, снег глаза лепит. Вытянули, отдышались, жарко. А пока ящик достали, пока на корявом льду выровняли, пока примус от ветра отгородили палаткой, как зонтом, пока спирт на полочке поджечь еле сумели, спички в мёрзлых пальцах ломая, — вихрь всех насквозь проел. Завыл примус, наконец-то. Мокрые и продрогшие, на ветру чаем рот обжигаем.

Зато назавтра прямо к мысу Вознесения вышли, это ещё лучше, чем хотели, чем к Плоскому. Снова везёт необыкновенно, только следов барона нет. Его вознесенье там, средь моря, видать, свершилось. А нам везло. Может, и сейчас повезёт? Барон вот умоляет признать независимость финнов, а Совет Верховного правителя, наоборот, категорически против. Обещали финны пойти в таком случае на Петроград, в помощь генералу Юденичу, и тогда уж точно (твердит барон) большевикам не до Колчака будет. Тогда, говорит, отобьёмся. Так-то оно так, но чья тогда в столице империи власть окажется? Кто кому подчинится?

И без того уж союзники требуют, чтобы Верховный правитель им подчинялся. Пришлось ответить твёрдо: «Чтобы после удачи правительство стало прочно, надо, чтобы во время борьбы командование было русским». Уступили, пока.

Вот и сейчас — чем требовать невозможного, пусть союзники сами скажут и финнам, и этим эстонцам: хотите от Запада снабжаться? Хотите гарантий своей безопасности от красной угрозы? Тогда никаких перемирий с красными, никаких препон белым войскам генерала Юденича, идущим на Петроград! Пусть большевики не смогут перебрасывать свои войска с западного фронта на восточный, и тогда мы сможем победить. Мы — это Россия, единая и неделимая.

Нельзя отдавать мостик русского корабля невесть кому.

Надо быть самому на мостике до конца, и если беда неминуема, уходить в волны вместе с кормовым флагом, как ушёл незабвенный Макаров. Степан Осипыч, вице-адмирал.

Курс — спасение России. Дождёмся зимы, форсируем Каму и Волгу по льду, и взрыв мостов больше не спасёт большевиков. А там уж подымется народ, ими измученный, и красные побегут. Да, побегут. Ура, выгребем. Ура.

Вы с докладом, барон? Прошу!

Прошу, Алексей Павлович.

Жизнь неумолимо текла иначе, отражаясь на другой карте, висевшей на другой стене кабинета. На той, где флажками был показан фронт, а красными кружками — очаги восстаний. Каждый день дежурный снимал одни (подавлены), накалывая другие. И перевешивал флажки — причём только направо, на восток, к Омску.

Нам из нашего сегодня интересно узнать: а что думал сам адмирал, пока его фронт неумолимо наползал на Омск? Это он ярко обрисовал в письме Софье Фёдоровне, уже перебравшейся тогда с сыном из Севастополя через Бухарест в Париж. А именно, 15 октября, в день наивысшего успеха войск Юденича и неудачи последнего крупного боя колчаковцев (у реки Тобол), он писал жене, «дорогой Соничке»:

«Не мне оценивать…, что я сделал и чего не сделал. Но я знаю одно, что я нанес большевизму и всем, кто предал и продал нашу Родину, тяжкие и вероятно смертельные удары». «Начало конца большевиков положено всё-таки мною». «Троцкий понял и открыто высказал, что я являюсь главным врагом Советской Республики».

1. Троцкий на колчаковском фронте.Лето 1919 г. Он, как обычно, ведет живую беседу с фронтовиками. 2. Троцкий на броневике.Ни одного снимка Колчака, подобного по эффекту этим двум, мне неизвестно, хотя самих снимков «Колчак на фронте» есть множество

Через 5 дней, когда Троцкий начал большое наступление на небольшую армию Юденича, оставленную Колчаком на произвол судьбы, адмирал, продолжая письмо, сообщил жене о слухах про взятие Юденичем Петрограда (добавив, что от Юденича пока подтверждений нет). И вот его вывод:

«Повидимому, большевикам в Европейской России приходит конец и они будут теперь усиливать свой натиск на мой фронт в Сибири» [Колчак Р. А., с. 18–19].

В самом деле, в те дни ошеломительных успехов Деникина и Юденича ошибиться в прогнозе было легко. Стоит, однако, заметить, что Троцкий сказал так о Колчаке в апреле и уже давно, с июня, не считал Колчака главным противником, а после войны вспоминал о своих метаниях по фронтам так:

«Преобладающее число поездок выпало на южный фронт, который всё время был самым упорным, самым длительным и самым опасным» [229] Троцкий Л. Д. Моя жизнь. Том 2. М., 1990, с. 144. .

И, как нетрудно догадаться, вернувшись из-под Питера (где пришлось ему в отчаянный момент самому, шпаку, полк в атаку вести), Троцкий продолжил снимать войска с колчаковского фронта на деникинский. Переоценил себя адмирал.

Вообще же, преувеличение Колчаком собственной роли, удивляющее в приведённом письме, было для него обычно ещё с полярных отчётов. Оно, полагаю, и побуждало его, часто не имевшего своего взгляда (и, видимо, скрывавшего этот факт от самого себя), внимать самым пагубным советам приближённых. Например, прошедшей весной он приказал наступать на Москву, не дожидаясь готовности Деникина, не подозревая того, что видели все умные вокруг — что его камарилья вовсе не хочет делить московские посты и оклады с камарильей деникинской. А теперь, осенью, снова отказал признать Финляндию. Она была готова наступать на Питер, а без её помощи

«белая армия в 25 000 бойцов, если б ей даже удалось ворваться в миллионный город, обречена была бы на гибель»